— А эти кхазады из деревни, они выжили?

— Да, кхазады успели отступить.

Потираю виски:

— Ты ведь ничего дурного на самом деле не сделала. Любой нормальный человек… в смысле, любой нормальный — кто бы то ни было вообще — на твоем месте поступил бы так же. Но твой поступок… он как бы попал в зазор между двумя ценностными системами, понимаешь? В одной есть эльдары, есть друиды, и это особенная такая ценность, древние традиции, наследие веков, такое все… а есть всякий мусор типа кхазадов и орков. А в другой всякая жизнь ценна просто потому, что это жизнь. И ты же не виновата, что выросла во второй системе, хотя по рождению принадлежишь к первой.

Токс смотрит на меня и вскидывает бровь:

— Ты мыслишь совсем не как снага-хай. Где же выросла ты, в какой ценностной системе?

Колеблюсь секунду-две. Ну и чего я достигну, если стану свято хранить свои секретики? Токс была более чем откровенна со мной…

— Далеко. По-настоящему далеко отсюда. Поэтому мне и нужна твоя помощь, чтобы связаться с домом.

— Соль, ты что, не поняла меня? Я — изгой, мертвая для рода. Даже если мне удастся выполнить условия искупления, путь на Инис Мона для меня закрыт. Но и будь это не так — я не знаю, способен ли даже Высший круг на то, что тебе нужно…

— Я буду искать пути, а не отговорки. Ты — самая близкая связь с Инис Мона, которая у меня есть. Но нужно сперва разобраться с твоим наказанием. Как работает браслет? Это какая-то эльфийская магия?

Токс опустила ресницы, словно бы сдаваясь под моим напором:

— Это эльфийская технология. Браслет изготовлен древними мастерами, артефакторами и программистами. В него встроена система ликвидации, которая активируется либо при любой попытке снять или повредить браслет, либо когда показатели уйдут глубоко в красное. Даже ампутация ноги не поможет — система сработает на опережение.

— А как эта хрень считает добрые дела?

— По алгоритму. Предполагается, что я должна днями напролет промывать гнойные раны в самой нищей больнице города, чтобы просто выжить. Но на это у меня не хватает силы духа, — Токс трогает пальцами высокий стаканчик, и хотя в нем только чай, мысль понятна. — В какой-то мере можно откупиться деньгами, потраченными на добрые дела — но только если я зарабатываю их сама, своим трудом. Так иногда удается выйти из красного в серое. А чтобы индикатор стал зеленым и началось собственно искупление… для этого нужно усилие, на которое я сейчас не способна.

— Если не способна ты одна, это не значит, что не справишься вместе с тем, кто хочет тебе помочь.

Токс бледно улыбается:

— У тебя доброе сердце, Соль, и я ценю твое участие. Но это мое бремя, моя вина и мое преступление.

— Ой, да ладно тебе, не жадничай! Сама же говорила — не до гордыни теперь. Давай так. Ты больше не будешь пить. Совсем. А я подумаю и поищу, что можно сделать с этим твоим искуплением… Не спорь. Мне это нужнее, чем тебе.

По серому рассвету, отчаянно зевая, тащусь к отделению милиции — отлавливать Хомо после ночного дежурства. Он выходит помятый и точно так же зевающий. Едет наконец-то к себе домой, в район панельных четырехэтажек, населенных в основном снага. Несмотря на тонны вываливающегося из баков мусора, атмосфера там уютная, домашняя почти. Во дворах развешено белье, обочины уставлены немыслимого вида драндулетами — половина деталей примотана синей изолентой. Даже детские площадки есть, хотя качели, горки и прочие лесенки на них ржавые, будто их привезли сюда прямиком из Чернобыля. А вон старички-снага в домино режутся с утра пораньше… Я словно бы вернулась домой, пусть даже и никогда тут не была.

Хомо поднимается в свою однушку на четвертом этаже. Дверь на чердак заперта, но для меня теперь не составляет проблемы подняться на крышу по балконам — укрывшись тенью, чтобы не привлекать ненужного внимания. Залезаю на чердак через окно и устраиваюсь среди теплых труб аккурат над квартирой Хомо. Отсюда все его движения слышны так же, как если бы я находилась с ним в одной комнате.

Хомо живет один. Слушаю, как он скидывает одежду прямо на пол, принимает душ и заваливается — вы только подумайте! — спать. Сама погружаюсь в полудрему, постоянно просыпаясь от резких движений в соседних квартирах. Дом живет своей жизнью. Объект похрапывает. Скучно, и даже в смартфон не залипнешь: старая машинка быстро разряжается, розетки тут нет, а на аккумулятор я пока не заработала. Хорошо хоть воду и бутерброды догадалась прихватить — с третьего раза до жирафа дошло, как на самом деле надо готовиться к игре в шпиона.

Ближе к вечеру Хомо просыпается и начинает в свое удовольствие заниматься тем, что все мы делаем, когда думаем, будто никто за нами не наблюдает: смачно потягивается, читает нотацию подтекающему крану, поет фальшивым голосом, с бодрым матерком жарит себе яичницу. Наконец суета становится более деловитой, теперь ее перемежают реплики вроде «постановляю считать эту майку чистой, врот» и «носок, ска, вернись, я все прощу, скоро амнистия, нах».

Спускаюсь к подъезду. Интересно, куда мы сейчас пойдем? В ларек за пивасом? В детский сад на утренник? На благотворительный вечер в память жертв дружбы народов?

Однако Хомо, одетый в толстовку и джинсы, уверенно направляется в сторону порта. Там-то я до сих пор не была! Наверно, рефлексы из прошлой жизни: девочкам следует избегать злачных мест.

Портовый район еще на дальних подступах оглушает мешаниной одуряющих запахов и звуков. Да, мастер Чжан кривил душой, когда говорил, что только его лапшичная спасает рабочий люд от корейской собачатины — тут есть заведения на любой вкус, с кухней всех стран мира. От трактира с золоченой вывеской «NASTOYASHII BORSCH» до паренька, таскающего поднос с сушеными тараканами. Хотя цены, конечно, туристические… Отовсюду несется музыка, которую пытается перекричать на разных языках множество разумных. Мой острый слух резко становится скорее проблемой, чем преимуществом. Натягиваю на уши шапочку и стараюсь не выпускать юркого Хомо из поля зрения.

Самое сложное — не отвлекаться, потому что есть на что! Навстречу мне прет здоровенный серокожий орк в кислотно-зеленой футболке, дружелюбно ухмыляясь во всю клыкастую пасть. И такого Сто Тринадцатая завалила на арене? Мне и смотреть-то на него страшно… А эти зелененькие — гоблины, они еще мельче и менее антропоморфны, чем мои снага. Девица с кошачьими ушками игриво помахивает хвостом… черт, это, похоже, не костюм! Из окна второго этажа выглядывает размалеванная тетка с практически голой грудью — ух ты, здесь что, бордели вот так в открытую работают?

Ну хоть сюда-то я не зря притащилась? Самое место для встречи с контрабандистами и прочими злоумышленниками!

Хомо уверенно ныряет в какую-то подворотню. Переливающуюся неоном надпись прочитать не успеваю — слишком боюсь потерять объект из вида. Охранник у красной двери с Хомо здоровается за руку, а на меня смотрит оценивающе и строго говорит:

— Вход — двадцать пять денег.

Я, пожалуй, могла бы сэкономить, пробравшись тенями или через окно, но лучше попасть в этот притон на легальных основаниях. Авось Борхес потом компенсирует накладные расходы.

Внутри — маленькая освещенная сцена и три десятка столиков вокруг нее. Сажусь за свободный — поближе к выходу на всякий случай, а то мало ли что тут сейчас начнется — вдруг хардкорная бдсм-оргия? Хомо за кулисами. Здесь тише, чем на улице, потому я вытаскиваю уши из шапочки и выделяю в общем звуковом фоне свой объект. Похоже, он переодевается, и я решаю, что мне не обязательно за этим наблюдать.

Просматриваю меню. Ну ни фига себе цены тут! Заказываю самое дешевое пиво — иначе официант не отвяжется. Публика рассеянно переговаривается или пырится в телефоны, не глядя на пустую сцену. Понимаю вдруг, что эта атмосфера хорошо знакома мне — Сто Тринадцатая любила перед выступлением смотреть на зрителей через щель в занавесе. Ей нравилось чувствовать, что сейчас собравшиеся заняты своими делами, а через несколько минут будут полностью принадлежать ей, станут дышать в ритме ее движений, забудут обо всем, что сейчас кажется им таким важным… Все-таки она была прирожденной артисткой, эта девочка. Хотя считала себя прирожденной убийцей.