Мой любимый комичный эпилептоид в литературе – это Ноздрёв из гоголевских «Мёртвых душ». Он сочетал в себе и пьянство, и игроманию («знаем мы вас, как вы плохо играете»), и вспышки гневливости («Да ты, Чичиков, погляжу, мерзавец!»). Ноздрёву в романе около 40. Лет через 10 Ноздрёва будут лечить врачи конца XIX века, и у них не будет той самой таблетки, которой мальчик лечил рыбку.

Мир Ноздрёва – опасный пёстрый поток. Он живет приступообразными событиями, вписывается во всё что угодно – от ярмарочных потасовок до мордобоя чиновников, а потом истощается и отлеживается в своей берлоге с собаками и приближёнными крепостными. Накапливает силы для следующего броска.

Можно сказать, что в его линии поведения происходят повторяющиеся вещи, медленно уродуя его в глазах общества. И кончить Ноздрев мог вполне себе как рок-музыкант в гостинице на последней гастроли, захлебнувшись во сне рвотой.

Литературный родственник Ноздрёва – Парфён Рогожин из романа Достоевского «Идиот». Зловещий, деструктивный, садистично движущийся к своей цели. В конце романа он раскаивается в объятиях князя Мышкина. Рогожина я не люблю, он ужасный и Достоевским в романе не убитый, в отличие от витальной Настасьи Филипповны и ищущего свою Голгофу Мышкина. Зло имеет эпилептоидный характер.

Психологи описывают личность игромана как инфантильную, не получившую своевременного родительского признания, похвалы и поддержки.

Аналитики говорят, что это конфликт в сфере мастурбации. Выигрыш – это оргазм, проигрыш – наказание кастрацией. Пациент требует денежной компенсации у Судьбы, ввязываясь в игру. Судьба же – это завуалированные родители, которые «должны». Задолженность эта – вышеупомянутые похвала, признание и поддержка.

Чарльз Буковски идеально вписывается в данную картину мира. Наказания отца с 6 до 12 лет дважды в неделю. Юношеское замирание и лузерский период практически до 40 лет. Победа на длинной дистанции, признание, но плата за всё – алкоголизм и игра на скачках. Don’t try («Не старайся») – написано на его могильном камне. Действительно, игра не интересуется тем, стараешься ты или нет, в отличие от видов спорта, где все связано с твоим личным психофизическим ресурсом.

Сами игроманы описывают жизнь в игре как дело жизни и смерти, вечный поиск денег, бессонницу, безумное напряжение и давление извне, беспрерывное курение, сопутствующее потребление спиртного и полный игнор простых человеческих удовольствий.

Люди сцены проводят параллель между игорным и сценическим азартом. Мой друг актёр рассказывал мне, что, когда он ушёл из театра, каждый день ровно в 19:00 он переживал мучительное беспокойство. Психофизика годами привязывалась к графику начала спектаклей, и теперь нужно было перестраивать жизнь и выходить из этой творческой абстиненции.

Георгий Вицин, будучи больным стариком, преображался на своих творческих вечерах, переставал хромать, его тело мобилизовалось, боль уходила – так включалась центральная нервная система, воспроизводя гормоны обезболивания и драйва.

«Рок-молодогвардейцы» музыкальной индустрии из «клуба 27» погибли за нас, вовлекаясь в воронку славы и героина. Мне хочется верить, что сотни миллионов слушателей в нескольких поколениях проецируются на их драму, смотрят на их иконописные плакаты и принты на футболках и не лезут куда им не следует, попутно вакцинируясь их музыкой.

Однажды директор музея Лермонтова сказала мне: «Дети, приходя на экскурсию, в конце говорят: “Нам так его жалко”. Поэтому мы его, Лермонтова, здесь в музее любим и жалеем».

Роман в литературе – крупнейшая из форм. В музыке таковой являются симфония или опера. Роман – великое прибежище прозы, потому что роман в стихах – это штучный товар. На любимой книжной полке, свесив ножки, сидят извечные литературные обитатели – Онегин, Тёркин и Конёк-Горбунок. Первым классическим европейским романом принято считать толстенную по школьным меркам книгу Сервантеса «Дон Кихот». Кстати, между главными героями – рыцарем печального образа и его верным слугой – отношения складывались более чем дружеские, а события происходили в тёплое время года в туристической зоне Испании. Но мы голосуем всеми руками и ногами за то, что курортный роман – это функция поэзии и только её, ибо всех вовлечённых героев должно разрывать от баллад, серенад и посвящений.

«Ах, зачем влюбляться в кого-то, приехавшего издалека, если можно влюбиться в девушку из соседнего двора?» Именно этим вопросом я мучил себя в год смерти Виктора Цоя. Именно тогда заиграла моя первая романтическая инвенция. Я помню её большой чемодан и катер до Мисхора – дичайшая неопределённость, и нервное курение украинских сигарет «Ватра» без фильтра, и беготню на переговорный пункт, где была такая щель, в которой, если ткнуть шариковой ручкой, замыкался контакт и шёл бесплатный разговор с Москвой. Чисто советская х…ня (ЧСХ). Символический коитус – скажет студент психфака и будет прав.

О, величайшее из вдохновений – прокрастинация! Вечное ожидание, заполняющееся витиеватой перепиской. Идеализация на расстоянии и безусловная безопасность, абсолютная, железная. Ибо, если что-то идёт не так, ты не встретишь её случайно во дворе, потому что она далеко, в Москве, с высокой Кремлёвской стены роняет слезу, смотрит в направлении черноморских маяков, где ты, почти счастливый и голодный, вершишь свою иррациональную юность.

Кстати, об ожиданиях. Как говорят французские коллеги, не чуждые сексизма, женщина заряжена настоящим протоколом ожидания. Девочка сначала ждёт, когда станет девушкой, потом ждёт первого поцелуя, потом ждёт влюбленности на горизонте своего счастья (где ж он, суженый-ряженый), потом ждёт, когда беременность, потом ждёт ребенка, и если, увы, развод, она ждёт второго мужа и т. д. Более того, когда взрослеет дочь, этот протокол проецируется и на неё. Бесконечная лунная эстафетная палочка передаётся до самого последнего дня Помпеи. Так говорят французские аналитики.

Можно сказать, что курортный роман как идеальный сюжет встроен в схему ожидания, связуя биологические и символические процессы, сближая рифмы и лунные дни, маленькое счастье одинокого сердца и ядерную мощь репродукции.

У человека период брачевания возможен в любой календарный период. Благородные олени бьются и ревут за самку в сентябре, свадьба каменной куницы имеет место в августе, а у сокола сапсана гнездование в апреле и мае. У человека же всего этого нет. Биосоциальная модель, о которой так увлекательно рассказывает нам в своих книгах Ной Харрари, не была бы столь изобретательной. Словом, законы тотальной фауны со своими периодами брачевания превратили бы нашу жизнь в подобие пандемии. По календарю всех бы вырубало, экономические показатели стремились бы к нулю, и с утра до ночи все были бы заняты только «этим». Поэтому, с точки зрения филогенеза, курортный роман – это атавизм, который привязан к модели брачевания в дообезьяний период. Женщины и мужчины неосознанно вовлекаются в него, и вся навигация их работает наоборот, как в зоне магнитной аномалии.

Этот чудесный атавизм умно и хитро перекочевал в наши дни. Его предыдущее место жительство – аграрная культура, где «цыплят по осени считают» и где свадьбы гуляют в октябре («батюшка Покров, покрой мать сыру землю и меня, молоду!»).

Курортный роман – дитя инстинкта миграции и туристического сервиса. Стартап российского курорта под девизом «Служба в Петербурге, а жизнь в Крыму» состоялся в середине XIX века. Жёны чиновников подолгу жили на крымских дачах. Предоставленные своим собачкам и одиноким прогулкам, они породили новый сервис – татарских проводников. Поджарые юноши предлагали услуги конной логистики в направлении окрестных гор. Крымский историк и краевед Иван Коваленко в своей книге «Ню-Крым», посвященной курортному романтизму, свидетельствует, что многие из таких красавцев страдали хроническими формами сифилиса.