На остановке Андрей активно заговаривает со мной, скороговоркой выпаливая, как он очарован Алуштой, как надо правильно восстанавливать флеш-носители и как ему надо похудеть. Разрядившись, Андрей замолкает и замыкается, погружаясь внутренним взглядом в собственные северные глубины.

«Я вот хотел еще про похмелье поинтересоваться, – внезапно выныривает он. – Почему оно каждый раз разное и что от него помогает? Вот мне доктор-офтальмолог сказал, что можно пить красное вино, в нем лютеин содержится. И я так с удовольствием его пью – четыре бутылки раз – и всё. И чувство такое приятное на душе, мол, доктор разрешает. А вообще мы, сибиряки, всегда выпиваем».

Андрей живо интересуется, что я беру в дорогу, чем питаюсь, – он с уважением видит во мне профессионального путешественника, оценивает мои контейнеры для еды и спрашивает, что у меня в аптечке. Потом Андрей достает дюжую голову «голландского» сыра и почти всю ее съедает, погружаясь в такой же транс, как и при поедании колбасы.

В вагоне-ресторане я оказываюсь за столиком с еще более пожилой пассажиркой.

Елена Трофимовна, семьдесят пять лет: «На Академической мы жили в коммуналке сначала вшестером, потом впятером. Комната была метров двадцать. В начале пятидесятых там стали строить многоэтажные коммуналки восемь и двенадцать этажей. Потом, кому везло, давали хрущёвки – переезд занимал не более месяца в новый дом, не то что сейчас отделку годами делают перед заездом».

Соседка по столику прощается и уходит, я совершаю усилие над собой: достаю макбук и начинаю писать этот текст. В центре вагона-ресторана шумно появляются наконец-то молодые люди лет двадцати пяти. Они галдят про какие-то сериалы и нейросети. Гипотетически у них не должно быть денег на дорогие места в этот поезд, видимо, это участники молодёжных социальных программ.

Молодёжь мне кажется скучной, бессодержательной и даже асексуальной по сравнению с почтенными моими спутницами, которые источают чувственный живой фольклор.

Я возвращаюсь в свое купе, и Наталья Николаевна, пожалуй, лучший сторителлер южного направления РЖД в моем личном рейтинге, продолжает:

«Когда я тридцать лет возглавляла детский сад, разные, конечно, истории были. Вот, например, был у меня летний лагерь на выезде. И работала у нас в группе воспитателем Любочка, ну чистый ангел примерный, а муж ну такой бабник у нее, ни одной юбки не пропустит. Всё время на вахтах и в командировках, внимания уделял мало. И именно что нахальный. А у нас рядом с лагерем спортбаза была. Одни сплошные мужики молодые. Ну, все живые люди, лето, шуры-муры по соседству. И вот в сентябре после профосмотра я получаю анализы как руководитель. У половины коллектива – трихомонады и гонококки. Приходит Любочка в слезах вся: “Ой, Наталья Николаевна, виноватая я. Не убереглась от позора. Муж узнает – конец мне. Смерть”.

Успокойся, говорю, я всё как надо устрою. Присылай мне своего Николая. Присылай, говорю, и мне доверься, и не бойся ничего.

И вот заходит ко мне этот Николай, как петух, гонористый, надменный. А я ему с порога – сразу в лоб: что ж ты, говорю ему, кобель эдакий, по своим вахтам гуляешь, жену заразой наградил, да как тебе не стыдно такую женщину обижать?

Он как испугался, как поджал хвост и гонор свой упразднил тут же. Знает, гад, сколько греха за ним водится. Потупился и говорит: спасайте, мол, семью нашу, и я вас отблагодарю.

Потом приходил с бутылками и цветами».

Лицо Натальи Николаевны озарилось особым эпическим светом. Физический мир, ограниченный железной капсулой купе, стал шире, и окружающие нас предметы – легендарные подстаканники, играющие бронзовой вязью, смятые подушки, похожие на айсберги, торчащие из-под нижней полки сумки и чемоданы, обитаемые незримыми существами, – всё это стремилось доминировать над нами по законам магического реализма. Воцарилась органичная пауза как финал очередной устной новеллы. До Москвы оставалось ещё часа четыре. Уже не владея собой, теряя последнюю опору своего обмякшего тела, приятно содрогаемый ритмичными железнодорожными шумами, я предался упоительному сонливому забвению, свойственному пассажиру дальнего трансцендентного следования.

«Меркнет зрение – сила моя, два незримых алмазных копья» – так оплакивал поэт Арсений Тарковский сворачивающееся чувство жизни, данное нам в ощущениях. А слепому от рождения музыканту Стиви Уандеру на склоне лет вернули зрение американские врачи. Но, говорят, он походил-походил, посмотрел-посмотрел, да и попросил всё вернуть назад.

Только что мимо прошмыгнул турок из провинциальной кафешки где-то близ Мармариса. У него иссиня-черная борода, «усиленная» вычурным колором. Сам турок немолодой и по-подростковому низкорослый, а на плече у него набито тату в виде смешного пистолета. Он идеальный артхаусный герой для экранизации французской сказки про комнату с мёртвыми женами. Если турка сфотографировать на пленку, он станет суммой белых пятен в негативе. Но любая москвичка скажет вам, что турок должен быть чёрный, иначе что ж это за турок? И в сущности, чему мы верим – негативу или позитиву?

И квадрат Малевича, и предсказания бабушки Ванги, и песни Цоя, и американская композиторская школа во главе с Чарльзом Айвзом, и подмышки главной героини фильма «Табор уходит в небо», эскимо и катафалк мёртвой поп-звезды – это все функции чёрного цвета, и во всём в этом он поёт, шепчет, пугает, возбуждает и вывозит куда следует.

Любовники в кромешной тьме способны угадывать улыбки друг друга.

Мужчины носят чёрные носки, потому что чёрный цвет не имеет запаха.

Мужчины ходят, попирая тьму каждым своим шагом, и трудовыми мозолями они добывают свет – намывают золото или же его эквивалент в купюрах, а купюры не пахнут.

Слово «свет» – мужского рода, слово «тьма» – женского.

Мужчина светел и ясен, а женщина навсегда есть часть тьмы, ибо погружена в свое магическое сумеречное сознание. Даже дико образованная и продуманная московская айтишница, сидя в лодке тёмной ночью на регате близ Мармариса, будет лить самогон в лунную дорожку и загадывать дребедень. Гинекология – тёмная наука: все гинекологи – наследники повивальной магии. Гинеколог никогда прямо не ответит на вопрос: «Можно или нельзя заниматься сексом при осложнённой беременности?» Он ответит: «По обстоятельствам».

Мужчина же источает свет, когда он на плакате про флот воздушный, когда он вздымает пистоль на дуэли, а вокруг снег, когда он отдает приказ рубить вишнёвый сад, когда он в одном сапоге, не способный перейти румынскую границу, ковыляет назад на Родину, когда он заносит топор над известной старухой, когда он достаёт пылающие деньги из печки или же бросает в неё собственные рукописи.

Мужчина, убивающий мужчину, соперничает в силе света и правоты. Только Дракула по-тихому пьёт кровь из своих жертв и ложится спать в гробовую тьму. Вот любопытно было бы посмотреть на Дракулу в роли сварщика, источающего сноп ослепительных искр. Но Дракула боится крика петуха и сварочного аппарата. Крик петуха и есть луч света, он сшивает день и ночь непостижимым сварочным швом мироздания и пробуждает озлобленное сознание колхозника.