Однако, Трефилов тоже не поддавался на столь примитивную провокацию: с безучастным видом поглощал все деликатесы, которыми его пичкали, ходил на прогулки в небольшой закрытый дворик, огороженный как по периметру, так и над головой нескольким рядами колючей проволоки, да еще и находящейся под высоким напряжением.

Лениво листал красочные журналы и книги (естественно, на немецком языке), что приносил пожилой молчаливый санитар — видимо в этой «тюремной больничке» имелась своя библиотека. Хорст всеми силами хоть как-то пытался скрасить досуг пленника, а заодно и немного расшевелить.

В журнальных подборках даже встречались журналы весьма фривольного содержания. Да и Хорст, выступающий в роли главного надсмотрщика, не раз и не два намекал ему, что сможет устроить настоящую «вечеринку» с горячими красотками.

Но Бажен Вячеславович непременно отказывался, ссылаясь на слабость и солидный возраст. Хотя старой развалиной он вовсе не был. Ведь со стороны должно казаться, что пленник, несмотря на содержание в «золотой клетке» находится в полной прострации и жуткой депрессии.

Трефилов всеми силами старался показать, что навязчивые «подачки» Хорста ему абсолютно «до лампочки». Что он старый и больной человек, «измученный нарзаном», да еще и пребывающий конкретно «не в себе». Для усиления этого эффекта он часами мог сидеть, либо лежать на кровати, почти не моргая, и уставившись в одну точку, как будто с головой у него творится действительно настоящая беда.

Откуда же немцам было знать, что в этот момент профессор обстоятельно обдумывал свои дальнейшие действия. Он понимал, что долго такое положение вещей длиться не может. И когда-нибудь с него спросят по полной программе.

Какое время Бажен Вячеславович пребывал в коме, ему так и не сообщили. Он и не знал, сколько времени прошло со времени его пленения и вывоза за границу. Но, если судить по растительности на прогулочном дворе, лето клонилось «к закату». Значит, он минимум был без сознания несколько месяцев.

О том, что он мог проваляться в коме несколько лет, профессор даже не предполагал. Однако последствия комы давали о себе знать: память сбоила, да и вообще голова плохо работала. Но он ежедневно занимался, пытаясь мысленно разработать «закисший» мозг. Он решал в уме сложные математические задачи, вспоминал выкладки и формулы своего изобретения.

Так что к исходу второй недели он уже вполне восстановил все постулаты теории «длинного времени», можно сказать, практически на уровне рефлексов. Сейчас он был вновь готов самолично собрать и сам агрегат «накопителя времени», при наличии соответствующих деталей и инструментов. Причем, всё это проделать даже с закрытыми глазами. И, если честно, то у него руки чесались повторить свой опыт — он, кажется, понял, где допустил ту роковую ошибку, стоившую жизни доценту Сергееву.

Но пока все его мечтания шли коту под хвост: Трефилов находился среди врагов, в стане настоящих безумцев, нацистов и шовинистов! Можно сказать, в самом его логове — «Аненербе». Где люди… нет — нелюди с учеными степенями на полном серьезе доказывали всему миру, что существует высшая раса. А все остальные — унтерменши-недочеловеки, рабы, пыль под подошвой их сапог! Их можно безнаказанно уничтожать, расстреливать, травить газом и проводить над ними бесчеловечные опыты!

И этим тварям в человеческом обличье ни за что на свете нельзя давать овладеть его гениальным изобретением. Ведь это не только страшное оружие, с помощью которого немцы реально сумеют завоевать весь этот мир — с помощью изобретения Бажена Вячеславовича они обязательно превратят завоеванные в будущем народы в бесправных доноров «личного времени», с помощью которого им покорится даже сама вечность!

Именно об этом и талдычил ему в последние минуты жизни старший лейтенант госбезопасности Фролов, пусть земля ему пухом! И профессор был с ним всецело согласен. Его открытие, помимо прочего — страшное оружие, которое ни за что на свете не должно попасть «не в те руки».

Только вот какими должны быть «те самые руки», которым можно доверить своё изобретение, профессор и сам не знал. Оттого еще больше маялся и переживал, растрачивая и без того слабое и подорванное психическое здоровье.

И еще, восстанавливая память, профессор погружался в своё прошлое, заново переживая все то, что ему довелось испытать в жизни. Он вспоминал собственные победы и поражения, несчастную любовь и безумное увлечение наукой, безумное горе и потерю близких.

Оказалось, что тот временной отрезок, в котором выпало жить Бажену Вячеславовичу, был весьма насыщен по-настоящему историческими событиями, но осознать это он смог только сейчас. Раньше у него просто не хватало времени на подобные размышления. Первая мировая, революция, НЭП, коллективизация и индустриализация… Он погрузился в своё прошлое целиком, лишь временами «выныривая» в туалет, либо для приема пищи.

И был еще один момент, ради которого Бажен Вячеславович тянул время — это находившийся с ним в одной палате (естественно, охраняемой и с решетками на окнах) его студент и помощник, участник его первых опытов со временем — Ваня Чумаков. Как он оказался здесь, и почему выглядит куда старше своих лет — вот над чем ежедневно ломал голову Бажен Вячеславович.

Почему их оставили вместе, он тоже не понимал. Ведь намного логичнее было бы развести «старых приятелей» по разным углам. Однако, во время очередного посещения палаты доктором Хорстом, тот по неизвестной причине назвал Чумакова гауптманном Михаэлем Кюхмайстером.

После его ухода профессор еще раз внимательно рассмотрел заострившиеся черты лица гауптманна. Нет, он бы не обознался настолько! Либо пребывающий в коме Кюхмайстер был как две капли воды похож на Ваню Чумакова, либо это всё-таки именно он, собственной персоной. Но узнать, так это или нет, можно было лишь дождавшись, когда его бессловесный сосед по палате очнётся. Но он к большому сожалению Бажена Вячеславовича, не торопился этого делать.

К исходу третьей недели посещения профессора Хорста стали более частыми и продолжительными. Бессловесных врачей, пичкающих Трефилова какими-то порошками, таблетками и колющими ему в задницу какую-то непонятную хрень, заменили на словоохотливых «доброхотов», пытающих вывести «русского гения» из «подавленного состояния», которое он до сей поры успешно симулировал.

Похоже, что эти улыбчивые дядьки в белых халатах являлись признанными в Третьем рейхе психиатрами, но Бажену Вячеславовичу пока удавалось водить их за нос. Конечно, рано или поздно эта афёра закончится, и профессору придется принимать какое-то решение.

Но, черт побери, ему так не хотелось заканчивать жизнь самоубийством! Ведь он не мог вечно симулировать сумасшествие. Нужно было обязательно что-нибудь придумать! Только вот что?

В один из дней, похожих друг на друга, как близнецы-батья, Бажен Вячеславович впервые встретился со странным пожилым бригадным генералом, которого для чего-то притащил к нему для знакомства ненавистный уже Волли Хорст. Этот плотный и широколицый высокопоставленный эсэсовец в белом халате, небрежно наброшенном на черный форменный мундир, неспешно вошел в палату следом за доктором Хорстом.

Взглянув на Трефилова сквозь прищуренные веки, высокопоставленный эсэсовец усмехнулся, пригладив пальцами небольшие седоватые усы. Трефилов невольно задержал взгляд на его выразительном, но обрюзгшем лице, на его блеклых глазах, которые засасывали профессора словно в тягучую бездонную трясину. Трефилову понадобилась вся его воля, чтобы оторваться от этих завораживающих глаз.

«Да кто ты такой, черт побери? — Пронеслось в голове Бажена Вячеславовича. — Неужели Хорст, потеряв терпение, решил притащить ко нему гребаного гипнотизера?»

— Бажен Вячеславович! — с неподдельной теплотой в голосе (если бы профессор не знал, что это не так, то обязательно бы купился — какой отличный актер пропадает) произнес Волли. — Как вы себя сегодня чувствуете? Выглядите просто отлично!

Трефилов слушал этот жизнерадостный бред с полнейшим отсутствием каких-либо эмоций на лице. Хотя в последнее время сдерживать себя становилось все труднее и труднее. Чертов Хорст его уже откровенно раздражал! Бажену Вячеславовичу, как никогда в жизни (он вообще не был любителем драк), хотелось встать на ноги и заехать ему кулаком по слащавой лошадиной морде!