Все, взглянув вверх, узрели, что небеса оделись лазурью и ныне вельми ярки и прекрасны, но звезды скрывались по мере того, как великая заря восходила над миром. Легкий ветерок задул с холодных земель, словно приветствуя судно, и наполнил его сверкающие ветрила. Белые пары восклубились над туманными морями, что простирались под ладьей, так что ее нос, казалось, взрезает белую воздушную пену. Но судно не покачнулось, ибо манир, что летели пообок, возносили его на золотых канатах, и великая ладья Солнца подымалась все выше и выше, пока даже для взора Манвэ не превратилась она в окутанный дымкой сияния огненный диск, что неторопливо и величественно уплывал от запада.

Пока следовал он своим путем, свет, затопивший Валинор, смягчился, тени чертогов богов удлинились, протянувшись к водам Внешних Морей, а огромная тень Таниквэтиль, павшая на запад, становилась все длиннее и гуще. И настал полдень в Валиноре.

Тут, смеясь, прервал его Гильфанон:

— Однако ж, добрый хозяин, немало удлиняешь и ты свое сказание, ибо, мнится мне, любишь ты задержаться на трудах и деяниях великих богов. Но буде не положишь ты предела словам своим, наш скиталец рискует не дожить до рассказов о том, что случилось в мире, когда, наконец, боги даровали ему свет, каковой столь долго удерживали, а эти повести, мыслю, приятное разнообразие для слуха.

Но Эриол, живо внимавший благозвучному голосу Линдо, молвил:

— Совсем недавно, — эльдар, вероятно, срок этот покажется не дольше дня, — явился я сюда, но не питаю я боле любви к имени скитальца и, о чем бы ни вел речь Линдо, не удлинить ему своего рассказа так, дабы то пришлось мне не по душе, и все, чего желает мое сердце — это внимать сей повести.

Линдо же ответствовал:

— Поистине, не обо всем я еще поведал, Эриол, но еще больше достойно твоего внимания то, о чем может рассказать Гильфанон, — ведь поистине ни я, ни кто другой здесь не слышал всего о тех событиях. Тогда завершу я, сколь можно быстро, сие сказание и доведу его до конца, но через три ночи снова настанет время рассказов, и пусть будет праздник и играет музыка, и все дети Домика Утраченной Игры соберутся здесь у ног Гильфанона, дабы услышать о страданиях нолдоли и пришествии людей.

Сими словами и Гильфанон, и Эриол остались весьма довольны, и рады были все прочие, Линдо же продолжил свою повесть:

— Знайте, что на такую высоту поднялась Ладья Солнца и, восходя, горела все ярче и жарче, что через малое время ее великолепие возросло сильнее, нежели то мыслили боги, пока судно оставалось с ними. Всюду проникал его великий свет, и залил он все долины и сумрачные леса, голые склоны и горные ручьи, и боги дивились. Велико было чудесное волшебство Солнца в дни блистающей Урвэнди, но не столь нежно и дивно светило оно, как Древо Лаурэлин в прежние дни. И оттого снова пробудился в Валиноре шепот недовольства среди Детей Богов, ибо гневались Мандос и Фуи, пеняя Аулэ и Варде, что тем лишь бы вносить путаницу в миропорядок и превращать землю в край, где не осталось тихой мирной тени. Лориэн же, сидя в роще, укрытой тенью Таниквэтиль, плакал, глядя на свои сады, что простирались перед ним, все еще разоренные великой погоней богов, ибо он никак не мог собраться с духом, дабы поправить их. Соловьи умолкли, ибо знойное марево дрожало над деревьями, маки же Лориэна увяли, а вечерние цветы поникли и не источали аромата. Сильмо же в печали стоял у Тэлимпэ, что еле светился, будто его наполняла стоячая вода, а не сияющая роса Сильпиона — столь силен оказался великий свет дня. Тогда воспрял Лориэн и обратился к Манвэ:

— Призови обратно свой блистающий корабль, о Владыка Неба, ибо глаза наши болят от его огня, а краса и тихий сон изгнаны прочь. Уж лучше темнота и воспоминания о давнем, нежели это, ибо несхоже сие с минувшей прелестью Лаурэлин, и Сильпиона нет боле.

Остальные боги тоже были не совсем довольны, зная в сердцах своих, что сотворили нечто гораздо более великое, чем мнилось им сначала, и что никогда уже не узрит Валинор тех веков, что миновали. И Вана молвила, что источник Кулуллина потускнел и что ее сады вянут от жары, а розы утратили свои краски и благоухание — ибо тогда Солнце плыло ближе к земле, нежели ныне.

Тогда Манвэ укорил их за непостоянство и недовольство, но они не унимались; вдруг заговорил Улмо, явившийся из внешнего Вай:

— Владыка Манвэ! Ни их советы, ни твои не должно презреть. Неужто не поняли вы, о валар, чему обязаны были встарь своей великой красой Древа? Разнообразию, неторопливой перемене в чудесных творениях, когда уходящее незаметно сменялось тем, что должно было возникнуть.

Но внезапно молвил Лориэн:

— О Валатуру, Владыка Вай изрекает слова мудрее, чем когда-либо раньше, и наполняют они меня великим чаянием.

И тогда покинул он их и отправился на равнину. К тому времени минуло три дня, равные трем цветениям Лаурэлин, как отчалила Ладья Утра. И еще четыре дня восседал Лориэн у ствола Сильпиона, и робкие тени окружили его, ибо Солнце было далеко на востоке, направляясь туда, куда его клонило: Манвэ еще не урядил его путь, и Урвэнди разрешили странствовать, куда ее влечет. Но тем Лориэн не удоволился, и хотя тени гор протянулись через равнину, с моря поднялся туман, и вновь бесшумно опустились на Валинор смутные сумерки, он долго сидел, размышляя над тем, почему заклятия Йаванны подействовали лишь на Лаурэлин.

^{Тогда Лориэн запел Сильпиону о том, что валар одолело «изобилие золота и жара или же тени, исполненные смерти и злобного мрака», и он прикоснулся к ране на стволе Древа.}

И вот, как только коснулся он той жестокой раны, появился слабый свет, словно сияющий сок все еще струился внутри ствола. И над склоненной головой Лориэна нижняя ветвь Древа внезапно покрылась почками, которые раскрылись, выпустив темно — зеленые листья, длинные и овальные, но само Древо, оставшись сухим и мертвым, не изменилось боле. И минуло семижды семь дней с того времени, как полуденный плод родился на Лаурэлин, и многие из эльдар, духов и богов явились туда, внимая песне Лориэна. Но он не смотрел на них, не сводя взор с Древа.

Юные листья Древа покрылись серебряной влагой, их белую изнанку исчертили бледно сиявшие прожилки. И цветочные почки тоже распустились было на ветви, но темный морской туман склубился вокруг Древа, дохнул жестокий хлад, как никогда дотоле в Валиноре, и цветы поблекли и опали, и никто не вспомнил о них. Остался на конце ветви один-единственный цветок, что распускался, сияя собственном светом, и не повредили ему ни туман, ни мороз. Чудилось, будто расцветая, вобрал он в себя сии испарения и нечувствительно претворил в серебро своих лепестков. И вот возрос нежно — бледный, дивно сверкающий цветок, и даже чистейшие снега Таниквэтиль, искрящиеся в лучах Сильпиона, не могли превзойти его. Сердцевина же белого пламени чудесным образом возрастала и убывала. Тогда воскликнул Лориэн от радости сердца своего:

— Узрите Розу Сильпиона!

И роза эта распускалась, пока не сделалась как плод Лаурэлин, но чуть больше. Источал сей цветок о десяти тысячах хрустальных лепестков росу, благоухавшую подобно меду, и роса та была свет. Лориэн никому не дозволил приблизиться, и о том вечно сожалеть ему: ибо даже когда ветвь, на которой родилась Роза, отдала всю свою влагу и увяла, не позволил он бережно сорвать цветок, будучи покорен его прелестью и страстно желая, дабы вырос он больше, чем плод полудня и великолепием затмил Солнце.

Тогда надломилась увядшая ветвь, и низверглась Роза Сильпиона, так что часть росы-света стряхнулась, а иные хрустальные лепестки измялись, потускнев, и Лориэн громко воскликнул и попытался бережно поднять цветок, но тот был слишком велик. Тогда послали боги в чертоги Аулэ, где было исполинское серебряное блюдо, словно предназначенное для стола великанов. И поместили на него последний цвет Сильпиона, великолепие, благоухание и бледное волшебство которого остались, вопреки порче, весьма велики.