Лазарев толкнул меня к деревянной лестнице, которая вела на второй этаж. Ее ступени поскрипывали под ногами, но это было даже приятно, словно дом жил своей жизнью. Здесь не было ни глянца, ни холодного мрамора, к которому привыкли люди из фильмов. Дерево мне нравилось, оно давало надежду на то, что этот дом может стать и моим тоже.

На втором этаже находилась комната, которую мужчина описывал мне в больнице. Когда я вошла, я поняла, что это место действительно было создано для уюта. Даже в эту пасмурную погоду комната казалась светлой. На полу был мягкий бежевый ковер, который напомнил мне о том, как в детстве я любила ходить босиком по ковру у бабушки дома. Я машинально потерла носками по ковру, как делала это тогда, в детстве, прежде чем сесть.

На окнах стояли горшки с цветами – яркие, разноцветные, как маленькие пятна радости в этой комнате. Я не могла вспомнить, когда в последний раз видела живые цветы. Полутораспальная кровать была застелена аккуратным бельем в мелкий цветочек, которое напомнило мне сцены из тех старых советских фильмов, где все выглядело так просто, но в этом была своя прелесть.

Лазарев усадил меня на кровать, а сам вышел из комнаты. Я огляделась и почувствовала, как меня охватывает странное спокойствие. Это место было другим, не таким, как я ожидала. Простым, но живым. Здесь не было ощущения холода и пустоты, как в больнице.

Через несколько минут дверь снова открылась, и вместе с Лазаревым вошла женщина. Она была темноволосой, с пронзительными глазами, прячущимися за толстыми линзами очков. Ее взгляд был почти смешливым, как будто она уже знала что-то обо мне, но не спешила делиться.

– Меня можешь называть просто Наташа, – произнесла женщина с такой легкостью, будто мы знакомы всю жизнь. Ее улыбка была теплой и дружелюбной, но не успела я даже осознать ее слова, как все началось. Без лишних церемоний она схватила гребень и с явной решимостью принялась за мои спутанные волосы. Каждое движение гребня вызывало у меня ощущение, что вот-вот оторвет половину прядей, но Наташа делала это с таким спокойствием, словно это была ее обычная работа. Не было ни слова жалости или извинений за резкость, как будто это для нее рутина.

– Ой, потерпи чуть-чуть, все разберем, – сказала она, не обращая внимания на то, как я сжалась от боли.

Я не успела опомниться, как она решительно потащила меня в ванную, словно я была беспомощным ребенком. Я сопротивлялась лишь внутренне – сил и желания противиться не было. Ванная была чистой, светлой, совсем не такой, как холодные, стерильные душевые в больнице, где вода лилась ледяной струей на кафельный пол, а ты ощущал себя как объект наблюдения среди голых тел таких же пациентов.

Здесь, в этой ванной, было тепло, на стенах висели пушистые полотенца, а пол был застелен мягким ковриком. Казалось, что даже воздух был пропитан домашним уютом. Наташа без лишних слов начала снимать с меня больничную робу, словно это было само собой разумеющееся, и, надо сказать, делала это так естественно, что я даже не успела почувствовать стыд. Она аккуратно сложила эту серую ткань, и на мгновение мне стало легче – это был символ того, что я оставляю все ужасное позади.

– Вот, держи, – сказала она, протягивая мне махровое полотенце, когда я оказалась под душем. Она снова не церемонилась, да и не нужно было. Это была не роскошь, не забота, а, скорее, часть ее обязательной процедуры.

Я стояла под горячими струями воды, которые смывали с меня остатки больничной жизни, но не могла почувствовать настоящего облегчения. Это было так непривычно – стоять под душем, чувствуя, как тепло проникает в мое тело. Моя кожа, давно забывшая, что такое горячая вода, почти обжигалась от этого прикосновения. Я закрыла глаза и представила, что вместе с водой смывается не только грязь, но и воспоминания о тех холодных душевых, где тебя могли скрутить в любой момент, если ты сделаешь что-то не так.

Когда я наконец вылезла из душа, спешно обмотав бедра полотенцем, меня словно снова вернули в реальность. Наташа, дождавшись, пока я кое-как приведу себя в порядок, тащила меня обратно в комнату. На ней не было ни тени смущения или лишнего внимания к моей наготе. Это было делом обычным, как будто она выполняла ежедневную рутину.

И вот, все так же полуголую, с полотенцем, которое вот-вот могло соскользнуть, она вернула меня на то же самое место, откуда забрала, усадив под внимательный взгляд Лазарева. Я ощутила, как его глаза смотрят на меня, но в них не было ничего неприличного. Он смотрел на меня с каким-то глубоким интересом, как если бы он пытался понять, что за человек сейчас перед ним.

Я сидела напротив него, чувствуя, как горячие струйки воды все еще стекали по коже, а полотенце едва удерживалось на месте. В комнате снова стало тихо, и я не знала, что должно произойти дальше.

Лазарев снова смотрел на меня так, как в тот день в клинике, когда его взгляд впивался в каждую деталь моего лица. Только теперь его глаза медленно, почти изучающе, скользили по моему телу. Он останавливался на каждом изъяне, на каждом шраме, как будто пытался собрать воедино все кусочки мозаики, которую я так долго пыталась скрыть. Его взгляд задержался на моих плечах, исхудавшем торсе, на шрамах, которые разрисовали мое тело. Казалось, что он не мог отвести глаз от следов, которые оставила боль.

Он подошел ближе, и я замерла. Его прикосновение к моей руке было неожиданно мягким, но я чувствовала, как его пальцы скользнули по моим запястьям, остановившись на глубоких шрамах, оставленных не только физической, но и душевной болью. Его брови нахмурились, и в его глазах мелькнуло что-то, похожее на обеспокоенность.

– Что с тобой произошло? Кто это сделал? – его голос прозвучал тихо, почти сдержанно, но в нем была отчетливая нотка беспокойства. – Эти шрамы… Кто тебя ранил?

Его слова, казалось, вырвали что-то внутри меня, что я так долго пыталась удержать. Я почувствовала, как волна дурноты начала подниматься, словно тьма начала окутывать меня изнутри. Мое тело дрожало, озноб пробирал до самых костей, а мысли закружились в дикой неразберихе. Все эти шрамы… Они были моими. Моими воспоминаниями, моими ранами, которые я не могла позволить кому-то забрать. Я резко вырвала руку из его мягкого, но цепкого захвата и отшатнулась, словно дикая кошка, загнанная в угол.

– Не трогай их! – мои слова прозвучали громче, чем я ожидала. – Не смей их трогать. Это мое… Мои воспоминания, и ты не имеешь права их касаться. Я не отдам их тебе… Ничего не отдам.

Каждое слово вырывалось из меня с такой болью, что я почувствовала, как слезы подступают к глазам, но я не позволила им вырваться наружу. Эти шрамы – моя история, мои переживания. Я жила с ними слишком долго, чтобы позволить кому-то, даже ему, прикоснуться к ним.

Он тянулся ко мне. Зачем? Внутри все оборвалось от страха. Я не могла понять, что происходит, но знала одно: ничего хорошего ждать не стоило. Лазарев был не тем добрым дядей, которым мог показаться. В его движениях, в его взгляде было что-то, что напомнило мне их – тех, кто когда-то сломал мою жизнь. Этот ужас, эти руки, что тянулись ко мне, как будто хотели вырвать последние остатки души. Он такой же, как они. Точно такой же. Теперь я разозлила его, и за это последует наказание. Непременно. Наказание было всегда – за любую слабость, за любой неосторожный шаг, за любое проявление воли.

Мир вдруг сжался до размеров комнаты, стало трудно дышать. Я почувствовала, как сердце колотится в груди, разрываясь от страха, и единственное, что я смогла сделать – это попытаться спрятаться. Я сорвалась с кровати, но ноги отказались меня держать. Я упала на мягкий ковер, и это стало последним убежищем от надвигающейся угрозы. Моя голова ударилась о пол, но я даже не почувствовала боли. Все, что было вокруг, померкло. Я сжалась в комок, закрыв голову руками, как делала это в детстве, когда надеялась, что если спрячусь достаточно хорошо, то меня не найдут. Но это не срабатывало тогда, и не сработает сейчас.