Он все говорил, говорил, а я сидела, сжимая руки так крепко, что ногти вонзались в ладони. Каждое его слово пыталось сломать стену недоверия, но эта стена была слишком прочной, выстроенной за годы страха и боли.

– Даю слово, я никогда тебя не обижу. Я позабочусь о тебе, – его голос стал еще тише, успокаивающе, и в этот момент я почувствовала, как его широкая ладонь мягко легла на мое колено.

Этот простой жест должен был, наверное, вызвать доверие, но вместо этого мой организм среагировал мгновенно – пальцы вцепились в край койки с такой силой, что я почувствовала, как на ладонях проступает боль. Еще немного, и, казалось, раздастся хруст суставов от того, насколько сильно я сжала края кровати. Мое тело само по себе напряглось, как натянутая струна, готовая в любой момент оборваться.

Он заметил это. Его глаза мелькнули к моим рукам, которые побелели от напряжения, костяшки пальцев выдавали мое состояние лучше всяких слов. Лазарев тяжело вздохнул, и его лицо на миг омрачилось. Он словно понял, что никакими словами не сможет заставить меня поверить ему сейчас.

– Ты слышишь? Я не причиню тебе зла, никогда, – повторил он, медленно поднимаясь на ноги. В его движениях не было резкости, словно он хотел дать мне время привыкнуть к каждому его шагу. Он осторожно пересек комнату и сел на койку у противоположной стены, оставив между нами расстояние.

Он больше не пытался приблизиться, но его взгляд оставался прикованным ко мне. В нем не было агрессии или раздражения, только какая-то глубокая печаль, словно он понимал, что моя реакция была не следствием его действий, а чего-то гораздо более глубинного, спрятанного в моей душе.

Мои руки все еще дрожали, а сердце бешено колотилось в груди, но постепенно напряжение начало спадать. Он сидел напротив меня, спокойно, не делая попыток снова прикоснуться или сказать что-то еще. Его молчание было почти оглушающим, но, несмотря на это, оно было мягче любых слов.

Лазарев медленно оглядел палату, его взгляд был придирчивым, почти презрительным. Уголки его губ слегка поджались, как будто сама обстановка вызывала у него неприятные ассоциации. Я молча следила за его реакцией, чувствуя, как напряжение снова нарастает.

– Раньше я никогда не видел живых ангелов, – произнес он, раздумчиво, будто вслух озвучивал свои мысли. – Я мало что знаю об ангелах, но в одном убежден совершенно точно – им не место в психушке.

Он взглянул на меня, его слова проникли глубоко внутрь, как будто он действительно видел во мне нечто большее, чем просто испуганную девчонку, запертую в четырех стенах этого места. Но я не могла отозваться на его слова, оставалась неподвижной, вглядываясь в его глаза, пытаясь понять, что скрывается за его внезапной заботой.

– Дашенька, я уверено, что тебе будет гораздо удобнее жить в нормальном доме, – продолжил он, его голос наполнился уверенностью. – Со всеми удобствами.

Он произнес это так, словно пребывание здесь было величайшим наказанием, и только нормальные условия могли бы вернуть меня к жизни. Его взгляд снова скользнул по больничным стенам, которые, казалось, давили на него своим цветом, вызывая раздражение.

– Эти стены, этот цвет, он… даже у меня вызывает депрессию! – его голос задрожал от возмущения. – Они реально способны свести с ума кого угодно.

Он вздохнул, словно и сам был на грани того, чтобы сбежать отсюда.

– Представь: красивая, уютная комната, светлая, чистая, – продолжил он, снова смотря на меня с какой-то особенной теплотой. – Без этого въевшегося запаха хлорки, цветочки на подоконнике, компьютер, телевизор… Полный холодильник еды, все, что захочешь. Разве не о такой жизни ты мечтала?

Его голос становился все более завлекающим, как будто он описывал не просто условия, а спасение от всего, что окружало меня сейчас.

Я смотрела в окно. Мелкий дождик, словно издеваясь, начинал стучать по стеклу, оставляя за собой прозрачные кляксы. Эти капли будто заполонили собой все мое внимание, отвлекая от того, что происходило в комнате. Лазарев что-то говорил, его голос доносился до меня, но казался каким-то отдаленным, как будто он находился в другом мире. Он говорил, говорил, бесконечно. Его слова текли потоком, но мне было трудно уловить смысл. Может, это я просто больше не могла связать все воедино. Как будто мои мысли были где-то далеко.

Скорее всего, он боялся замолчать. Возможно, боялся услышать мой ответ, поэтому продолжал говорить, заполняя тишину. Но его слова не касались меня. Я не слышала в них ничего важного, просто звуки, которые лились в пустоту.

Моя голова резко дернулась в его сторону, и я вырвалась из своей задумчивости, словно прорвалась сквозь собственные мысли.

– А сад? У вас есть сад? – спросила я внезапно, перебив его бесконечный монолог.

Он замолчал растерявшись. Видимо, не ожидал такого поворота. Я не отрывала от него взгляд, ожидая ответа. Мои слова были резкими, слишком неожиданными, как будто я проверяла его, как будто сад был чем-то гораздо более важным, чем все остальное, что он мне описывал.

– Ну, садом это сложно назвать, – ответил Лазарев с легкой усмешкой, будто пытался смягчить мои ожидания. – Пара деревьев – вишни, сливы. И скамейка старая, под сиренью. Она уже немного разваливается, но там приятно сидеть.

Он говорил спокойно, словно боялся спугнуть меня своим тоном, но его глаза напряженно искали мою реакцию. Я все еще не отводила от него взгляда, словно пыталась понять, могу ли я ему доверять.

– И что, мне можно будет там гулять? – задала я вопрос, но в голосе проскользнула едва уловимая просьба.

На его лице промелькнула тень раздумий, но он быстро взял себя в руки.

– Можно? – он на секунду замолчал. – Нужно. Свежий воздух тебе только на пользу пойдет, – уверенно сказал Лазарев, подойдя ближе. Его голос стал еще мягче, словно он пытался убедить меня в чем-то большем, чем просто прогулка. – Ты готова поехать со мной?

Он протянул ко мне руку, его жест был осторожным, почти как приглашение.

Хочу ли я поехать с ним? Стоит ли это хоть малейшего риска? Я точно знала одно – больше я не могла оставаться здесь. В этом месте боль стала чем-то обыденным, чем-то, от чего нельзя просто убежать. Она была повсюду. Я больше не могла терпеть, как мокрые простыни, скрученные в жгуты, обрушивались на мое тело за любую провинность – за истерику, за слезы, за крики. Это была их форма воспитания. Но что за воспитание такое, которое оставляет шрамы не на теле, а внутри? Удары были точными, рассчитанными. Они никогда не оставляли видимых следов, чтобы никто не мог доказать, что это было. Ведь если нет синяков – значит, не было и боли. Нет доказательств – нет преступления.

Кто поверит мне, человеку с "отклонениями"? В этом мире, где клеймо "сумасшедшего" затмевает все остальное, мои слова ничего не значат. Здесь каждый шаг мог стать очередной ошибкой, за которую тебя накажут. Никто не хотел слышать крики, никто не слушал. Санитары действовали жестко, уверенно, как будто они были хозяевами этого места, и их задача – подчинить себе каждого, кто сюда попадал. И они знали, как это делать.

Я видела это не только на себе, но и на других. Я видела, как кого-то из соседних палат по ночам тащили на ремнях, слышала приглушенные крики, которые заглушались стенами и строгими приказами. Когда одна девушка, совсем молодая, вдруг впала в истерику прямо в столовой, ее повалили на пол, скрутили ее руки за спиной и потащили прочь, как животное. Потом я видела ее через несколько дней, она шла медленно, как кукла на веревочках, глаза были тусклыми, а руки дрожали. Она больше не сопротивлялась, не кричала, а просто молчала, опустив голову.

Другие пациенты тоже страдали. Один старик, чья палата находилась через коридор от моей, был особенно тихим. Он никогда не говорил ничего, но его руки дрожали, когда он садился за стол. Однажды я заметила, как он нечаянно уронил ложку на пол. Казалось бы, обычная мелочь, но санитар, стоявший рядом, подошел, поднял ее и, без единого слова, ударил старика по затылку. Старик съежился, не пикнул, просто принял это, словно это было привычно.