— Что я вижу? Слезы? Это слабость, Байлун. Ты не имеешь на нее право. Вставай и сражайся как положено.

Фигура отца вытянулась. Он смотрел на нее снизу вверх, словно снова был восьмилетним мальчишкой, дрожащим, хнычущим от боли и обиды. Тьма расступилась, превратилась в один из залов его дворца.

А потом воспоминания замелькали перед глазами, сменяя друг друга так быстро, что даже дыхание сбилось: в каждом из них отец хмурил широкие брови, или сжимал презрительно губы, или раздраженно пощипывал аккуратную бородку.

«Ах ты устал? Кого это волнует? Ты сделаешь то, что должен. Или ты настолько слаб, что не способен на это?..» — «Ты пожалел слугу?.. Те, кого ты щадишь, первыми начнут презирать тебя. Жалость — это слабость, сын. Ты должен выжечь ее из своего сердца каленым железом. Я займусь этим…» — «Ты не имеешь право быть слабым, Байлун, запомни. Слезы и сомнения — непозволительная роскошь для тебя…»

Он помнил все: как вставал, сцепив зубы и размазывая слезы по лицу, как умывался ледяной водой и снова принимался за учебу, когда казалось, что голова его не способна больше соображать, как впервые дрожащей рукой высек прислужника, как по приказу отца обезглавил глупого щенка со смешными пятнистыми ушами, а потом казнил беглого преступника… как, будучи тяжело болен, исполнял обязанности сына правителя и принимал гостей, сидя в тяжелом церемониальном наряде, и никто не догадался о его состоянии… как кусал тайком подушку, стараясь унять боль в груди, когда его старую кормилицу, к которой он был привязан, отослали на край света.

Все детство он страдал, считая, что отец его ненавидит, что издевается над ним изощренно, желая вытравить все хорошее, что в нем есть. Потом ему стало все равно. А потом он преисполнился благодарности за жестокие уроки — иначе разве смог бы семнадцатилетний мальчишка удержать власть после смерти отца и братьев? А он сумел. Вот только… Когда дело касалось младшего сына, Ян Вей не отличался особым терпением.

«Ты разочаровал меня… Ничтожество, слабак… Проще научить обезьяну играть в сянци»

Господин Ян считал, что все давно отболело, но выслушивать эти слова снова и снова оказалось крайне неприятно. Что-то скручивало его изнутри, заставляло вжать голову в плечи. Разумеется, он не поддался этому чувству, но это стоило определенных усилий.

— Я отомстил за тебя, я лишил род Цзя Циньху небесного покровительства, отсек эту разъедающую опухоль от тела Поднебесной…

— Во что ты превратил нашу землю, несчастный ты идиот!

Вдох… глубокий вдох и долгий выдох. Хороший удар… Очень хороший.

Он вздохнул с облегчением, когда фигура отца побледнела и медленно осыпалась белесым прахом. Ветер подхватил его и понес траурной лентой все дальше и дальше.

Он прислонился затылком к одному из столбов, украшенных серебром и нефритом и замер, восстанавливая дыхание и заставляя сжатые в кулаки пальцы расслабиться. Что же, это было весьма… познавательно.

— Бай! Это ты? — окликнул его хрустальный женский голосок.

Он замер и медленно, давая себе время, повернулся на его звук, уже зная, кого увидит.

Красивая, словно статуэтка, женская фигурка. Прическа с двумя заколками — простая, но элегантная, подвижное лицо с умными сияющими глазами и маленькими смешливыми губами. Его драгоценная шпилька… Небо, какая же юная! Сколько же лет прошло с тех пор…

— Баоцинь… — Имя ее сорвалось с губ. Непривычно… сложно.

— Бай! — Она подошла совсем близко, заглянула в глаза, прелестно хмуря тонкие брови. — Великий дракон еще помнит свою глупую жену? — и прижалась к его груди, порывисто, искренне.

Он не смог отказаться от этого дара: мягко заключил ее в объятия и лишь на мгновение позволил себе представить, что она и вправду рядом, и не было никогда этих долгих лет. И почти получилось. Лишь одно не давало ему покоя — ее волосы совершенно не имели аромата. Разум его говорил, что они должны пахнуть свежим лотосом и сладковатым рисовым паром. Неужели он забыл его? Или, может, теперь он был связан с другой?..

— Я любила тебя, помнишь? — спрашивала она.

— Да. — До последнего вздоха. Он всегда это знал. Вместе с ней умерла и часть его сердца.

— И ты… Ты тоже меня любил.

— Да. — И это правда. Иногда он хотел, чтобы это было не так. Бесконечным множеством длинных одиноких ночей.

— Тогда почему? — она чуть отстранилась, чтобы встретиться с ним взглядом. Слезы в уголках глаз делали их еще глубже, еще бездоннее. — Почему ты не сдержал своих обещаний? Ты говорил, что защитишь меня, что позаботишься о нашем сыне… Почему, господин мой?

Баоцинь шептала так жарко. Так ждала его ответа. Только что он мог ей сказать?

Вся воля его, все хладнокровие не помогли: он отвел взгляд и вдохнул глубоко и прерывисто, смотря исключительно вверх.

— Прости, — ответил он после долгого молчания, все еще не разжимая рук. — Моя вина, мне с ней жить.

Больше она не спрашивала ни о чем, не ругалась, не плакала, — только смотрела неотрывно, без укора, но с таким сожалением и печалью, что в груди заломило, будто кто каленый клинок провернул. Это длилось так долго, что он потерял счет времени. А когда пришел в себя, Баоцинь уже не было, только на рукавах его и пальцах остался тонкий светлый пепел. Без цвета и запаха.

«Цзя Циньху… Ты хорошо изучил меня… ".

Его мысли были прерваны детским криком.

— Отец!

Он обернулся резко, дернулся. Будто ждал. Конечно, ждал… Ведь это так предсказуемо, и так… невыносимо.

Мальчик десяти лет, так похожий на него самого, сел перед ним и склонился в почтительном поклоне.

— Я так рад тому, что вы пришли, Ваше Величество.

— Встань, МинТао, — голос дрогнул, сын тут же вскочил и поднял на отца встревоженный взгляд.

Ян Байлун шагнул ему навстречу и сделал то, что должен был сделать давно — так крепко прижал к себе, что МинТао от неожиданности охнул — а потом сам опустился вниз перед ошеломленным мальчиком, так чтобы глаза их оказались друг напротив друга. И смотрел в детские глазенки, неожиданно мудрые и понимающие, и все не находил нужных слов.

Какая ирония: он всегда считал своего отца жестоким. И сам многократно превзошел его в этом. Жестокость отца спасла ему самому жизнь. Его жестокость — отняла жизнь у сына.

Маленькая ладонь боязливо коснулась его плеча, а потом — он на миг прикрыл глаза — лица, проводя по щеке так, словно стирала с них что-то.

— Ты ведь знал, что я все слышал. Знал, что я задумал. Ты мог меня остановить, — произнес его сын… или воспоминание о нем. Какая разница? — Но не стал…

— Не стал, А-Мин, — он аккуратно взял пальцы сына в свои. Они оказались мокрыми, и понадобилась целая вечность, чтобы понять, почему.

— И сделал бы это снова?

«Нет, никогда… снова пережить такое? Потерять и его, и большую часть своей души?»

Но МинТао смотрел так, что ложь, даже та, что призвана не туманить разум, а смягчать боль, мучительно сходила с души размоченной коркой, обнажая воспаленную язву.

«Да, А-Мин. Сделал бы. Я не жду, что ты поймешь меня. Но если бы я мог отдать свою жизнь в обмен на твою, то умер бы счастливым».

Слова не прозвучали: есть свой предел и у каменных сердец. Да и было ли оно когда-нибудь таким? Теперь оно ощущалось не холодным твердым сгустком, а истертой, снова срощенной, зарубцованной, покрытой уродливым роговым слоем, но все еще живой мышцей.

Когда детская фигурка исчезла, осыпалась невесомым пеплом к его коленям, он сцепил зубы, чтобы не взвыть от вновь нахлынувшего ощущения потери.

— Какое изысканное блюдо на моем столе, — бывший Император Поднебесной появился из ниоткуда, смахнул рукавом осевшую пыль, и сладострастно облизнул алые губы. — Белый Дракон раздавлен, размяк и льет слезы. Какое унизительное, какое жалкое зрелище. Металл, обращенный в глину. Я в полнейшем восторге.

Посмотри, чего стоят твои усилия — горсть пыли и пепла. Все, до чего ты дотрагиваешься, превращается в прах. Все те, кто имел несчастье оказаться рядом с тобой, мертвы. Да, ты сумел лишить род Цзя защиты Небес, но тебе никогда не стать хорошим правителем. Ты — смерть и разрушение, Ян Байлун.