— Я слышал про сволочь, — сказал я, устало плюхаясь на табурет. — Готовиться-то к чему?

— Кастрировать тебя хотел, — признался Карабас, выпрямляясь и автоматически хватаясь за бутылку с коньяком. — Еще бы и язык твой лживый отрезать...

— Лживый? Уточните, пожалуйста...

— Нет никакого отдела общественного питания в ГУВД! — рявкнул Карабас так, что клиент, мявшийся у стойки с полусотенной купюрой, мгновенно ретировался. — Лапши мне на уши навешали вчера... Бегал я тут перед вами как мальчик!

— Это не я, — напомнил я Карабасу. — Это не моя идея. Иди кастрируй того парня, который тебе заливал. Он, кстати, должен был меня здесь ждать.

— Он и ждет, — подтвердил Карабас. — У меня в кабинете сидит.

— А что ж ты на него с ножом не бросаешься?

— Я что, псих? У него ведь ствол...

— У меня тоже, — сказал я и продемонстрировал Карабасу Олегов пистолет. С глушителем. Карабас стал бледен, как свежая побелка, и избавился от этого цвета, лишь залив в себя рюмку коньяка.

— Иди отсюда, — посоветовал он мне. — Тот псих, да и ты такой же. Я, кстати, вспомнил эту гнусную рожу из отдела общественного питания... — Карабас презрительно скривился. — Фотография была в газете: разыскивается опасный аферист...

— У тебя глюки, — грустно вздохнул я. — Другая была фотография в газете, а у меня никогда не было родственников в ГАИ, и про Лисицына тогда ты ошибся... У тебя просто хреновая память на лица, Карабас. Запомни это. Если сможешь.

— У меня плохая память на лица? — Кажется, Карабаса задело за живое. Он хлопнул еще одну рюмку коньяка, послал подальше еще одного клиента и повернулся ко мне. — Плохая память? Как же! Того белобрысого кента в позолоченных очках, который с тобой на прошлой неделе тут сидел, — я его вспомнил! Не сразу вспомнил, но вспомнил!

— Ну да, — удрученно закивал я головой. — Ты вместе с ним ездил в пионерский лагерь двадцать лет назад.

— Нет, никакой не лагерь... Я его почему не сразу узнал? Потому что я больше не с ним общался, а с его сестрой. Сестра у него была. Звали вроде бы Марина.

Я уже двинулся было в сторону карабасовского кабинета на встречу с Шумовым, но тут притормозил:

— Сестра? Марина?

— Ясный перец! А этот хмырь в белом костюме, который с тобой сидел, — это ее брат младший. Давно я его не видел, да и раньше-то не особенно мы с ним общались. Марина — та совсем другое дело.

— Что это значит — другое дело? — Я снова сел на табурет.

— Компанейская была девка! Нам тогда лет по шестнадцать-семнадцать было, с улицы не вылезали... Ну и она с нами. Если водку пить, так и она со всеми, если в ларек за сигаретами залезть — так и она со всеми...

— Банда малолетних преступников, — сделал я сам собой напрашивающийся вывод. — Ну а братец ее? Он тоже по ларькам лазил?

— Он же младший, — пояснил Карабас. — Она его с собой никуда не брала, а он психовал по этому поводу, ревновал ее... Ну а потом он подрос, и Маринка от нас откололась.

— Не понял, какая тут связь: он подрос, а Маринка откололась?

— Она стала за ним присматривать, потому что он мог таких дел натворить... Родителей у них не было, они с бабкой жили. Та само собой уследить не могла, а младший-то уж совсем какой-то бесшабашный был. Или он так Маринкино внимание привлечь хотел... Сама Маринка-то девка умная была, даже странно, что все у нее так получилось...

— Что получилось? — прервал я этот поток воспоминаний.

— Что-что... В тюрьму ее посадили. И ее, и ее братца.

— Да ты что? — Я вспомнил спокойную, рассудительную женщину в доме на Пушкинской. Как-то все это не вязалось одно с другим. Леха Мухин с чемоданом алмазов, бесшабашное детство, тюрьма — это вязалось. А Марина Мухина со своим молчаливым ребенком — нет.

— Вот тебе и что! — продолжал между тем Карабас. — Странно, что ты ничего об этом не слышал. Громкое было дело... Н-да... — Карабас даже зажмурился, припоминая стародавние годы, когда и он был молодым. — Лет десять назад это было.

— Но Марине было уже не шестнадцать?

— Нет, ей лет девятнадцать было. Или двадцать. А брательнику ее как раз шестнадцать стукнуло. За убийство их посадили.

— Еще раз, — попросил я.

— За убийство. Забрались на дачу, а тут хозяева приехали. Вот они хозяев-то и замочили. С особой жестокостью. Потому что оружия с собой у них не было, мочили всем, что под руку попалось, — стулья там, подсвечники... А убитые — муж и жена — были какие-то известные шишки. Он — то ли директор завода, то ли еще кто. Шума поэтому было много, суд потом очень долго тянулся. Но в конце концов их засудили. Не помню, сколько лет им дали, но, судя по тому, что Маринкин брат на прошлой неделе тут запонками золотыми сиял, годы эти кончились... Ты его так и не нашел, Леху? У него еще кличка такая была — Бляха-Муха. В смысле, мелкий, но противный.

— Вот это прямо в точку! — не выдержал я. — Мелкий, но противный — это точно! Я с ним пообщался от силы час, а вышло из этого такое, что никак расхлебать не могу!

Карабас развел руками. Гримасу на его лице можно было понимать по-разному. То ли — мои соболезнования. То ли — знай наших!

— Чудная история, — подвел кто-то итог Карабасову рассказу. Я привстал с табурета и обнаружил, что «кем-то» был Шумов. — Теперь пусть гражданин Карабас займется своими прямыми обязанностями, пока у него все клиенты не разбежались... А я тебе расскажу свою чудную историю, — пообещал Шумов. Карабас при виде его зло скрипнул зубами:

— Если бы не подполковник вчера с вами... Я бы сразу раскусил! Отдел общественного питания... Ха!

— Все ясно, товарищ в шоке, — сделал вывод Шумов и поманил меня к себе.

Главным украшением так называемого карабасовского кабинета были два огромных холодильника, которые мерно гудели, а иногда начинали дрожать. Из-за их гула совершенно бесполезно было подслушивать под дверью кабинета, хотя вряд ли кто-то нас с Шумовым собирался подслушивать.

— Значит, братец с сестренкой замочили двух человек, — Шумов покачал головой. — Все-таки искусствовед из меня неплохой. Я сразу почуял в той комнате легкий аромат уголовщины... На той картине, что висела на стене.

— А что там такого? — поинтересовался я. — Вряд ли это была зарисовка того лагеря, где Марина отбывала срок...

— Дело не в том, что на картине, а в том, как сделана эта картина. Техника, Саша, техника! — Шумов откинулся на спинку стула и снисходительно посмотрел на меня, будто какой-нибудь Виталий Вульф, телеведущий. — Гарик, которого ты вчера видел, как-то пригласил меня в ГУВД на выставку «Художественное творчество отбывающих наказание». Ну, мужики там всякие ложки делают, полки, мебель. Женщины шьют. А некоторые делают такие вот картины. Она же не нарисована, она собрана из нескольких десятков вырезок из журналов и газет. Это называется «техника коллажа». И если я напрягу память, то назову тебе штук пять колоний, где распространена такая вот живопись. Но в случае с Мариной я решил, что это подарок. Оказывается, она сама посетила эту «художественную школу». А по ней не скажешь.

— Я бы тоже ни в жизнь не догадался, — поддакнул я.

— И это плохо, — сделал Шумов неожиданный вывод. — Это значит, что она умная баба. Она выглядит такой, какой хочет выглядеть. И что-то меня все больше гложут сомнения насчет того удостоверения...

— Ну пусть она и просекла, что оно просроченное. Что с того?

— Будь она нормальным человеком, она, увидев просроченное удостоверение, подняла бы шум. Как та контролерша в автобусе. А эта? Эта, если и просекла, в чем дело, промолчала. Прикинулась, что все в порядке. Еще и ляпнула на прощание что-то такое... «Если вы из милиции, то сами все знаете». Тут как бы двойной смысл тогда получается. Если вы из милиции — вы все знаете. А если вы не из милиции и документы у вас поддельные — ничего вы не знаете. Вот так получается...

— А зачем ей это все?

— Понятия не имею. Выгораживать брата? Но он же труп. Выгораживать себя? Но ведь мы на нее и не наезжали... Ну да черт с ней, с Мариной, с бабами всегда сложности. Я тебе другую историю рассказать хотел...