– С мальчиком сплошные непонятки, а Рукавишников – живой человек с адресом и телефоном. Погоди, – Лика взяла бумажку, написанную Лагинской. – Это телефон Рукавишникова, а это?

– Не знаю. – Кирилл всмотрелся в клетчатый листок. – Я думал, это просто какая-то старая бумажка, и поверх Лагинская написала...

– Написала телефон Рукавишникова, а еще какого-то... Нестеренко.

– Очень мило с ее стороны, но только на фига она это сделала? И кто такой этот Нестеренко? Давай-ка я позвоню Лагинской...

– Подожди, – задумчиво проговорила Лика. – Мне кажется, в газете что-то мелькало... Нестеренко, Нестеренко... То ли это старый приятель Тиграна, то ли журналист, который про него писал... Я позвоню, – решительно сказала она. – Я позвоню ему и все узнаю.

Она и вправду позвонила, она и вправду узнала. Кирилл поморщился, глядя за окно, где погода продолжала беспредельничать. Мерзко становилось на душе от самой мысли, что можно покинуть теплую квартиру и вылезти на холод – однако все к этому шло.

– Он – школьный приятель Тиграна, – уверенно говорила Лика. – И он очень заинтересовался, стоило мне намекнуть про татуировки. Я думаю, стоит немедленно к нему поехать.

– Ты же говорила, что лучший вариант – это Рукавишников, он больше других знает?

– Рукавишников никуда не убежит. А если он не хочет ни с кем общаться, значит, и убийца вряд ли до него доберется. Стало быть, займемся Нестеренко, а потом...

– Потом будет ночь, – жалостно сказал Кирилл. – Холодно будет.

– Холодно – это в морге, – неожиданно серьезно и даже зло сказала Лика. – Хотя это же не тебе грозит. Это грозит мне. Может, поэтому мы немного по-разному ощущаем ситуацию?

Львов проснулся от звука глухих грохочущих ударов – словно он плыл на подводной лодке, а сверху кто-то швырял в него глубинными бомбами, но попасть не мог, лишь доставляя беспокойство барабанным перепонкам Львова. Не разлепляя век, Львов брыкнул ногой, намекая, чтобы от него отстали, однако бомбардировка продолжалась. Тогда он махнул рукой и пробормотал какое-то страшное ругательство. Злость от нарушения сладкого послеобеденного сна вскоре вышла за рамки, Львов решил встать и двинуть неугомонному шумопроизводителю по морде, но внезапно обнаружилось, что это невозможно: Львов был в кабинете один. Смутно вспомнилось, что он еще и закрылся изнутри. Стало быть, кто-то долбился в дверь снаружи. Львов, так и не открыв до конца глаз, на ощупь спустился с письменного стола, обулся, не завязывая шнурков, и проковылял до двери. Он отпер замок, выглянул в коридор и никого не обнаружил. А может быть, просто опять забыл открыть сонные глаза.

Во всяком случае, Львов снова выругался и повторил свои действия в обратном порядке – запер дверь, вернулся к столу, сбросил ботинки и залег на прежнее место, не слишком комфортное для сна, но обладающее одним важным достоинством – от него до работы было буквально рукой подать. Или ногой.

В следующий раз Львов проснулся часа через четыре. Он сел на столе, посмотрел в окно и едва не ополоумел – там мела метель. Львов даже спросонья решил, что переборщил со сном и прохрапел до зимы. Потом он рассмотрел среди белой поземки не по-зимнему одетых людей и облегченно вздохнул.

После визита в морг и общения с родственниками Мурзика Львову оставалось либо напиться, либо лечь спать. Он выбрал второе, тем более что потраченное на засаду возле винного магазина время требовалось компенсировать, то есть добросовестно отоспать это время. Львов блестяще решил эту задачу, помассировал шею, размял поясницу и как был, то есть без ботинок, уселся разбираться с бумажками.

Бумажки у него были какие-то странные, и Львов не сразу припомнил, как и чем связаны все эти имена, факты и обстоятельства.

У него были пять граждан, покусанных собаками в ночь убийства в Пушкинском сквере.

У него был телефон, с которого родственникам Бахтиярова звонил некто, представившийся дедушкой Рафиком. Как утверждали родственники, дедушка Рафик в это время был совсем в другом месте и к телефону даже не приближался.

У него были зверски убитые Алена Жданова, Игорь Молочков, госпожа Колокольникова, Марат Бахтияров, пенсионер Хрипачев, да еще и несчастная хрипачевская собака.

И еще у Львова было смутное воспоминание, что все это теперь его не касается, а касается это прокуратуры.

Львов подумал и уже хотел собрать все эти бумажки в одну кучу, да и...

Но тут в дверь снова забарабанили. Это был новый дежурный, сменивший Михалыча.

– Это ты? – спросил он Львова. – А это я. А где Иванов?

– Понятия не имею, – пробормотал Львов, почесывая босые пятки. – Я его сто лет уже не видел. А на кой он тебе сдался? – Львов посмотрел на часы. – На ночь глядя...

– Говорят, он здесь был днем, – сказал дежурный, пристально разглядывая львовские босые ноги. – Тебя искал, но не нашел. И еще он попросил, чтобы какой-то Лагинской предоставили охрану, потому что ей угрожает опасность...

– Ну, – сказал Львов. – Дали вы ей охрану?

– Дать-то дали, – сказал дежурный, упорно глядя вниз. – Но только она уже мертвая была. И еще это...

– Что?! – рявкнул вмиг проснувшийся Львов. – Что – это?

– Ну ты знаешь. Кожу содрали... Со спины. Так что теперь Иванова хотят видеть, чтобы он все растолковал... Не знаешь, где он?

– Понятия не имею, – сказал Львов и пошел искать свои ботинки.

– Ты его лучше найди, – посоветовал дежурный. – Да, у тебя тут еще какие-то бумажки на полу валяются...

– Где? – Львов прыгал на одной ноге с ботинком в руках. – Что там у меня валяется?

Дежурный подобрал с пола распечатки и положил их на стол. Львов обулся, подошел к столу и прочитал: "Что происходит с наследием Тиграна Тевосяна после его смерти".

– Кто-то ошибся адресом? – предположил Львов.

Он отбросил первую страницу и прочитал фразу вверху второй страницы: "...предположение, что Тевосян перешел от рисунков на бумаге к рисункам на человеческом теле..."

– Художник, – фыркнул Львов. – Руки отрывать таким художникам... На теле он рисовать собрался! На своем бы вот и рисовал!

Внизу второй страницы Львов прочитал: "...наверняка найдутся частные коллекционеры, способные оплатить пересадку кожи для обладателя татуировки, лишь бы только заполучить уникальную работу..."

Львов отошел от стола, подошел к подоконнику, взял графин с водой, налил стакан и выпил. Потом снова подошел к столу и снова прочитал – слова ничуть не изменились. Львова это не обрадовало.

Он положил распечатки на другие бумаги, сгреб все это и запихал в свой старый "дипломат" с пластиковыми стенками. Потом он вынул из сейфа пистолет и положил себе в карман.

Дежурному на выходе он сказал:

– Пойду прогуляюсь...

Назад старший оперуполномоченный Львов не вернулся.

– М-да, – сказал Нестеренко. – Это прямо как в песнях про Ленина – человек умер, а дело его живет. Так и с Тиграном. Он все-таки образумился под конец...

– То есть повесился? – недоверчиво спросил Кирилл, для которого "образумиться" и "повеситься" были словами противоположного значения. Однако в мире, где жили Нестеренко и Тевосян, все было немного иначе.

– То есть повесился, – кивнул Нестеренко. Его спокойное лицо, ухоженная, аккуратно постриженная борода, чистая одежда, плавные движения и неторопливая речь никак не сочетались с содержанием его слов. А говорил он о смерти, о безумии, о жестокости и об отсутствии смысла. Он говорил это, глядя поочередно в глаза то Лике, то Кириллу, и когда Кирилл встречался с ним взглядом, то ощущал странную изолированность, будто бы в данный момент был только он и человек, с которым он говорил. Потом переводил глаза на Лику, и Кирилл приходил в себя. А затем – снова...

– Он понял, что был не прав, и повесился, – ровно и обыденно говорил Нестеренко. – Если бы он этого не понял, он жил бы и дальше. Стараясь достичь своей ложной цели.