Для них мы просто рабочая сила. Мы ломаем свои тела на их заводах, пашем их землю, строим их города. Мы едим крохи, которые они кидают нам со своих столов, и носим нашивки, как клеймо, чтобы никто не забыл, кто мы такие.

– Мы для них не люди, Кайра, – шепчу я, и эти слова звучат как яд.

– Мы никогда ими не станем, – соглашается она, её голос тихий, но полон горечи.

Имперцам запрещено жениться на дартлогийках. Это закон. Даже если кто-то из них посмеет полюбить нас, их связь будет считаться преступлением. Детей от таких союзов уничтожат, а самих родителей ждёт публичное осуждение и смерть.

Империя не терпит «грязной крови».

– Но есть те, кто покупает нас, – продолжает Кайра, её голос становится ещё тише. – Мы для них не жёны и даже не любовницы. Мы – игрушки, вещи, которые можно сломать и выбросить.

Сжимаю кулаки так сильно, что костяшки белеют.

– Это унизительно, – шепчу я, чувствуя, как злость перекрывает дыхание. – Они стерилизуют нас, как животных, чтобы… чтобы…

Слова застревают в горле.

– Чтобы не допустить, чтобы кто-то из нас оставил от имперцев потомство, – заканчивает Кайра. Её лицо кажется опустошённым.

Знаю, что она права. Это не просто унижение – это стратегия Империи. Стереть нас с лица земли. Навсегда.

Некоторые дартлогийцы пытаются выжить иначе. Они предают свой народ, идут на службу Империи, становятся её руками. За это Империя даёт им «белый лист» – пропуск в её общество. Таких людей мало, единицы. Но даже они не получают полной свободы.

– Белый лист ничего не значит, – говорю я, почти сквозь зубы. – Даже те, кто его получает, носят нашивки. Даже они – «другие».

Кайра кивает. Её взгляд устремлён куда-то вдаль, словно она видит всё это перед собой.

– И даже если они живут среди Империи, – добавляет она, – их дети всё равно никогда не станут имперцами.

– Они хотят, чтобы нас больше не было, – говорю я, глядя ей прямо в глаза.

Кайра опускает голову, её плечи начинают дрожать.

– Это не важно, – шепчет она, и её слова звучат так, будто она говорит это не мне, а пытается убедить саму себя. – Всё равно я не хочу детей, Элин. Какой смысл? Приводить их в этот мир, где их ждёт только боль? Это неправильно.

Сжимаю зубы, стараясь не кричать.

– Кайра…

Она горько улыбается, но в её улыбке нет ни капли радости.

– Не хочу приводить их в этот мир. В мир, где их ждут только боль, унижение и вечная борьба. Это неправильно.

Я не знаю, что сказать. Её слова режут изнутри, но я понимаю, что она права.

Обнимаю её, чувствуя, как тело сотрясается от рыданий.

– Кайра, мы найдём выход, – шепчу я, хотя сама не знаю, верю ли этим словам. – Мы сделаем что-то, чтобы это прекратить.

Обнимаю её, чувствуя, как её тело сотрясается от рыданий. Она тихо всхлипывает, пытаясь унять боль, которая рвётся наружу. Но внутри меня всё по-другому.

Я не могу больше плакать. Во мне больше нет места для слёз.

Смотрю через грязное окно на соседнее здание. Его облупившиеся стены и разбитые стекла кажутся отражением всего, что нас окружает. Грязь. Разруха. Безысходность.

Пальцы непроизвольно сжимаются.

Слова Эрлинга снова звучат в моей голове, резкими и колючими, как стекло: «Ты ничтожество.»

Он видел меня такой – жалкой, слабой, бессильной. И он был прав. До сих пор.

Но теперь я знаю, что моё терпение подошло к концу. Я больше не могу сидеть сложа руки, больше не могу просто выживать.

Смотрю на ночное небо, тёмное и непроглядное, и чувствую, как внутри разгорается холодный огонь. Не просто злость. Решимость.

Империя считает, что мы сломлены, что нас можно стереть, забыть, уничтожить. Но я покажу им, как сильно они ошибаются.

– Кайра, мы найдём выход, – шепчу я, но теперь мои слова звучат твёрдо.

Она всхлипывает в ответ, а я тихо кладу руку ей на плечо. Но в этот момент я принимаю решение.

Я стану самым опасным диверсантом, которого знала Империя.

Я научусь бороться.

Я буду разрушать их планы, уничтожать их структуры, подрывать их уверенность.

Я заставлю их бояться нас, бояться меня.

И когда придёт время, я просто исчезну. Умру. Но это будет моя победа, а не их. Больше никакого страха. Больше никакого унижения. Я заставлю их заплатить за каждую слезу, за каждую жизнь, которую они отняли.

Поднимаюсь с кровати, чувствую, как напряжение наполняет каждую мышцу, каждый нерв.

– Всё будет иначе, – шепчу я себе, глядя в пустое окно. – Всё будет иначе.

И в первый раз за долгое время я чувствую, что нашла цель.

Утро пахнет гарью. Завод, сгоревший на треть за последние дни, будто тлеет даже сейчас. Воздух густой, как тяжёлое одеяло, пропитанный пеплом и сыростью, от чего каждый вдох даётся с трудом. Я стою у ворот вместе с другими дартлогийцами, переминаясь с ноги на ногу, будто это может согреть. Мы молчим. Всегда молчим. Любые слова могут быть услышаны, и никто не знает, кому они могут стоить жизни.

Рядом со мной хрупкая женщина с впалыми щеками пытается спрятать руки в карманы тонкой куртки. Её пальцы трясутся. С другой стороны стоит мужчина, которого я знаю только по кивку головы. Его лицо напоминает камень – неподвижное, суровое.

Перед нами охранник. Высокий, с осанкой, как у вышколенной собаки. Его форма сидит идеально, ни единой складки. Глаза у него светло-голубые, как лёд, а на губах – привычная кривая ухмылка.

– Быстрее, вы, грязные ублюдки, – рычит он, указывая на нас рукой. – Не заставляйте меня вас ждать.

Тихо делаю шаг вперёд, избегая его взгляда. Его слова впиваются в кожу, как мелкие осколки. Когда прохожу мимо него, чувствую, как он смотрит мне в спину. Сгибаю плечи, стараясь быть меньше, незаметнее.

Завод за воротами встречает нас грохотом металла, шумом молотов и криками. Вдалеке кто-то ругается, кто-то стонет от натуги, но все продолжают работать. Слева вижу рабочие краны, они висят над остатками обрушившейся стены. Стена чёрная, как уголь, с прожилками ржавчины, напоминающая старую рану.

Мой день начинается, как всегда. Работа.

Мы разгребаем завалы третьего этажа, который стал эпицентром взрыва. Чёрные балки, обгоревший металл, куски рухнувшей крыши. Всё это надо разобрать, убрать, чтобы завод мог снова работать на Империю.

– Давай быстрее! – кричит надсмотрщик, проходя мимо. Его сапоги гулко стучат по бетонному полу.

Я молчу, поднимая кусок балки. Она обжигает руки даже сквозь перчатки. Нос снова наполняется запахом гари, смешанной с сыростью, а откуда-то ещё тянет запахом масла.

Рядом кто-то кашляет. Звук грубый, рваный, как будто человек выкашливает куски лёгких. Это молодой парень. Его кожа серовата, а глаза почти безжизненные.

– Дыши через ткань, – говорю я, не поднимая головы.

Он кивает, обматывает лицо обрывком грязного платка и продолжает работать.

Час проходит за часом, время тянется бесконечно. Металл скрипит, когда мы тащим его через груды обломков. Тело начинает ныть, мышцы напряжены до предела. Но я молчу. Мы все молчим.

Продолжаю таскать балки, разгребая обломки, но мысли текут куда-то в сторону. Каждый вздох отдаётся в лёгких болью. Гарь въедается в кожу, в волосы, в одежду. Сапоги скользят по грязи, и мои ноги уже не чувствуют усталости – они просто механически идут вперёд.

Но внутри что-то меняется.

Смотрю на обрушившуюся стену третьего этажа, и что-то щёлкает в голове. Эта махина передо мной – символ всего, что я ненавижу. Завод. Империя. Их машины, оружие, их контроль над каждым из нас.

Я больше не могу просто выживать. Я должна сделать что-то.

Пока надсмотрщики заняты, отвожу взгляд к стороне завода, где стоит склад с магическими двигателями. Это место обнесено забором из металлической сетки. Вход под замком, но я знаю, что иногда его оставляют незапертым – рабочие постоянно туда заходят и выходят.

Мой шанс.

Делаю ещё несколько ходок, чтобы никто не заметил, как я медленно приближаюсь к складу. Кажется, что время тянется бесконечно. Надсмотрщики проходят мимо, не обращая внимания, их сапоги гулко стучат по бетонному полу. Я чувствую, как ладони вспотели, но стараюсь не подавать виду.