– Отец?..
Виктор не может вспомнить его лица, поэтому старательно щурится, вглядываясь против яркого солнца. Но видит лишь тёплую и искреннюю улыбку, обращенную к нему.
Отец всегда улыбался, когда смотрел на него.
– Я горжусь тобой, сын, – твёрдо произносит Андор Гросс, иноземец, некогда принятый на службу лекарем при царском дворе. – Буду молить всех святых, чтобы твоя доля была легче… насколько возможно.
Виктор хочет вскочить, броситься на руки к отцу. Но не может пошевелить и пальцем. Тело его не слушается. Только подбородок продолжает дрожать, а глаза – наполняться слезами.
– Прости меня, отец… я подвёл тебя. Это из-за меня. Всё случилось из-за меня.
Андор Гросс, прозванный «злым волхвом Бравена», и, по приказу царя сожжённый на площади в 7012 году, молчит, не глядя на своего плачущего сына.
Как не глядел и в день своей казни.
***
Грачонок споткнулась о ночной горшок, и Мизгирь проснулся. Скинул со лба руку, повернул голову набок, вперив взгляд в темноту. На холщевую ткань мешка под головой капнула слеза, и он с удивлением утер край глаза пальцем.
– Что за?.. – он заворошился на месте. – Грачонок, это ты гремишь?
В ответ молчание, шорох и сопение на полу. Синий отблеск бесовского глаза. Разумеется, это она.
– «Это святой отец шумит», – нудясь от скуки, подсказал Каргаш. – «Явился сюда под покровом ночи, чтобы хуй об тебя вытереть. А как ты проснулся – побежал к себе».
Ворча себе под нос, Мизгирь сел на разложенной на полу лежанке, вытягивая ноги в шерстяных носках на пыльный пол. Принялся разыскивать свои сапоги.
– Грачонок, зажги свечу. Очень тебя прошу. Что на этот раз? Ты ударилась? Всё, ни шагу больше. Хватит ронять вещи.
Мизгирь усиленно сосредоточился. С каждым днём становилось всё труднее чувствовать нити кудес, пронизывающие пространство.
«Неудивительно, зная, что моя жизнь на исходе. Дошло до того, что мне снится покойный отец – серьезный повод, чтобы начать рыть себе могилу. В одиночку Грачонок не справится. У неё силы, как у комара».
Наконец Мизгирь поднял руку, проникая сквозь призрачный Покров и отщипывая, будто крошку от хлеба, крупицу от кудесовой нити. Вопреки тому, что вблизи монастыря Покров, – невидимый рубеж, отделяющий царство живых от предцарствия мёртвых, – обветшал и явственно местами пришёл в абсолютнейшую негодность, собственные силы подводили его до крайности. И всё же Мизгирь совладал и вытянул крупицу света на свою сторону. Затем ещё одну, и ещё.
Крохотная монашеская келья озарилась призрачным белым свечением.
Мизгирь нахмурился. Страшно было думать, как тяжело придётся в случае, если обстоятельства вынудят его прибегнуть к плетению. Он мог биться об заклад, что стоило ему начать сплетать между собой нити кудес, как всё тело его посыплется, подобно сгоревшей в пепел головешке.
Мизгирь подошёл к окну, отворил деревянные ставни. Стоял ясный вечер. Он проспал всю ночь, утро и добрую половину дня.
– Тебя кормили? – мрачным тоном обратился он к Грачонку, смущенно топчущейся возле стола.
Она кивнула.
– Хорошо, тогда я ненадолго уйду. Пока меня нет, оставайся в келье. Скоро начнёт темнеть.
Грачонок хотела было что-то ему поведать, но вдруг огорченно поникла. Не будь Мизгирь в этот момент захвачен врасплох собственным бессилием, он наверняка бы вынудил себя расспросить Грачонка о её выраженном поведении. Но в итоге он счёл, что юница просто хотела воспользоваться ночным горшком без свидетеля, и теперь ей не терпелось дождаться, когда он уйдёт.
– У нас достаточно свечей, – прежде чем покинуть келью, Мизгирь последний раз взглянул на Грачонка. – Если снова начнёшь бояться темноты, просто зажги. Не нужно терпеть.
Грачонок робко кивнула, присаживаясь обратно на край своего соломенного тюфяка, накрытого подстилкой из овчины. Руки Грачонок украдкой сложила у себя внизу живота.
«Она до сих пор не высыпается из-за мучащих её кошмаров», – изможденно подумал Мизгирь. – «Но я настолько бездарен, что себе не могу помочь в этом вопросе».
– Понос после пищи? – пытаясь разбавить их беседу, спросил Мизгирь, чувствуя себя при этом до чудовищности халтурно.
Не зная, как иначе проявить свою заботу, он зацепился за движение её рук. Но после его вопроса Грачонок тут же переместила их себе за спину, будто он уличил её в нечто очень постыдном. Девочка быстро-быстро замотала головой.
– Все вещи останутся с тобой. В случае чего, ты знаешь, что использовать.
Грачонок отвернулась к нему спиной, кивнула.
– «Омерзительно», – ворчал Каргаш. – «С ума сойти можно».
Мизгирь угрюмо поразмышлял над бессвязным бормотанием беса, но без особого усилия. Настоятель Савва, руководствуясь рассуждением, что их присутствие станет служить пользе монастыря, поселил их в каменной келье подле монастырской кухни. В подклетах поблизости били конопляное масло, и днём оттуда то и дело доносился густой запах.
Решив, что бес не переносит запаха масла, Мизгирь тут же выкинул из головы последние размышления на этот счёт.
Он вышел под ясное вечернее небо и медленно двинулся в лабиринт узких улочек каменных задворок. До основания монастыря пришлось идти недолго. Совсем скоро Мизгирь достиг тесного четырехугольника из деревянных келий и служебных построек. В центре четырехугольника вздымалась тяжёлая каменная церковь из красного кирпича и белого камня.
«Почему я не догадался обследовать это место сразу?» – Мизгирь принялся обходить кругом церковь под пристальными взглядами прохожих монахов. – «Впрочем, это так или иначе бесполезно».
Поблизости не оказалось никакой охраны, но церковь выглядела наглухо запертой. Решив поберечь силы, Мизгирь двинулся дальше по дороге, уводящей к восточной стене монастыря. Миновав колодец с журавлем, возле которого на него покосились с любопытством послушники, он вышел к воротам.
Требовалось дождаться утра, чтобы выйти за территорию монастыря – о чём недовольный монах-вратарь не преминул ему сообщить. С заходом солнца ворота окажутся заперты и будут оставаться оными даже в случае приезда самого государя. Попасть на территорию монастыря не предвиделось возможным до самого утра.
Мизгирь вышел за ворота, согласившись с условиями. И дело было даже не в том, что он успел выспаться за минувший день. И даже не в клопах, выплясывающих вокруг его лежанки хоровод. Напавшая на него с недавней поры тревога грызла и кусалась больнее всякого клопа. Он инстинктивно чувствовал необходимость совершить над собой последнее усилие.
За воротами располагалась конюшня и скотный двор. На скамье возле торца конюшни отдыхали конюхи. Они вели весёлый разговор о некой молодой снохе, которая часто наведывалась к монаху Филипу. По словам самой женщины, молитвы Филипа хорошо справлялись с её головными болями.
Мизгирь мысленно подчеркнул для себя святое великодушие монаха и его несомненно глубокие познания в области современной медицины. Уж кому, как не ему самому, было не знать, как тяжело порой приходилось справляться с подобными женскими просьбами о помощи.
Мизгирь вышел из-за телеги, представился. Конюхи, признав в пришельце недавнего гостя самого настоятеля, потеплели в отношении и совсем скоро свернули на нужный ему разговор.
– Слышал, – с напускным безразличием начал Мизгирь, – водяницы людей в этих местах беспокоят?
– А то как же! – согласился один из конюхов, рябой от следов оспы. – Вон там. Прямёхонько за садом с лекарственными травами, где лесочек. Шишига, пруд то бишь. Оттуда лезут.
– Полотно и холсты, говорят, у баб крадут, – уныло поддакнул старик с отвислыми усами.
– И всё?
– На поленницу мочатся, а так всё.
– Никого до смерти не зацеловывали?
– У нас тут монахи живут, практикующие целибат, – усмехнулся третий всклокоченный конюх. – Так что тут кто кого до смерти зацелует – ещё поди угадай.