«Стремление к соглашению с аутентиками является опасным идеологическим уклоном. Если мы не сделали этого раньше, по сентаво собирая милостыню и идя на тысячи жертв, чтобы приобрести оружие, в то самое время, когда им некуда было деть миллионы, а мы не делали этого, потому что считали, что у них нет ни способностей, ни моральной силы, ни идеологии, чтобы руководить революцией, – то как же мы можем пойти на это сегодня, перешагивая через трупы и кровь тех, кто отдал свои жизни за светлые идеалы? Если только не поддаться всем их небылицам, фантазиям и самовосхвалению, то как же можно верить им сейчас, когда они показали все, на что способны, хотя их карманы полны награбленных миллионов? Если раньше вся их деятельность сводилась к тому, чтобы путем обмана затруднить нашу работу, саботировать ее, ослабить наши ряды и расстроить наши ячейки, если потом им не хватило гражданской ответственности, чтобы разоблачить преступления, то в силу какого принципа, какой идеи, какого соображения мы должны свернуть перед ними наши честные знамена?»

В Ньико Лопесе Фидель был уверен и знал наперед, что он не пойдет ни на какое соглашение с аутентиками. Пролетарий по своему происхождению и социальному положению и борец по убеждению, он олицетворял то лучшее, что было присуще революционному движению, объединенному под знаменем «поколения столетия», которое именно в 1953 году, в год 100-летия со дня рождения Марти, пошло на штурм казармы Монкада, высоко подняв флаг антиимпериализма. Смелый, решительный, находчивый Ньико при всей своей горячности умел, когда это нужно, тщательно взвешивать каждый свой шаг, соразмерять его с интересами дела. Он становился мудрейшим философом, если требовалось привести доводы в защиту любого пункта программы борьбы и любого принципа тактики. Наконец, он был пламенным поэтом, трибуном, когда было нужно возжечь окружающих словом. Такой Ньико вызывал у Фиделя не только уважение, но и беспредельное доверие. Поэтому не случайно, что в труднейшее для революции мгновение Фидель обращается именно к нему с обстоятельным письмом, полным душевной теплоты, сердечного участия и братского расположения. Письмо пришло к Ньико в январе 1955 года, в тот момент, когда обстановка в стране напоминала затишье перед бурей, когда правящая камарилья суетилась вокруг Батисты, обхаживая и соблазняя его изобретенными ею мерами по обеспечению «политической стабильности» и «мира». Того самого «мира», о котором без устали витийствовал сам диктатор, готовый, однако, в любую минуту учинить кровавую оргию за один косой взгляд, обращенный в его сторону.

Что же предлагала камарилья с подачи так называемой оппозиции? 28 января 1955 года, в очередную годовщину Марти, на верность Республике должен был присягнуть Конгресс нового состава. А на 24 февраля, день национального праздника по случаю «клича из Байре», когда Хосе Марти приступил к претворению в жизнь «Манифеста Монтекристи» по изгнанию с острова Испании, планировалось назначить инаугурацию Батисты как президента страны.

«Верхам» казалось, что эти два события, приуроченные к высоко чтимым на Кубе национальным праздникам, будут способствовать воцарению в стране «законности». А стало быть, сама собой канет в небытие и «шумиха» вокруг узурпации Батистой государственной власти.

Все это было представлено как своего рода «пакт о ненападении», для чего на девяносто дней перед выборами, то есть начиная с 1 августа 1954 года, в стране вводилась жесточайшая цензура, запрещались митинги и всякого рода «сборища», а заодно в боевую готовность приводились все виды спец- и разведслужб.

«Низы» же тем временем штудировали наконец-то дошедшую до них программу Монкады. Удалось-таки издать речь Фиделя Кастро, известную как «История меня оправдает». Первые двадцать тысяч экземпляров, разойдясь по стране с молниеносной быстротой, передавались теперь из рук в руки. Эта речь пришла в народ за три недели до назначенных выборов и, можно сказать, сорвала их: народ не желал идти к избирательным урнам. Наконец-то народ узнал правду о страшной расправе, учиненной Батистой над повстанцами, которые шли на штурм Монкады 26 июля в защиту пяти революционных законов, которые должны были вернуть обществу растоптанную тираном Конституцию 1940 года, восстановить суверенитет страны, дать народу независимость и решение насущных проблем.

Для того чтобы брошюра с речью Фиделя дошла до народа, мало было приложить усилия по ее восстановлению в одиночной тюремной камере. Речи надо было покинуть тюремные застенки. И здесь понадобились поистине чудеса конспирации. Фидель писал много писем родным и друзьям. Отнять это право у заключенного тюремные стражи были не в силах. Но им и в голову не пришло, что между строк тех самых писем, которые они подвергали такой тщательной цензуре, уходил написанный лимонным соком текст речи на суде. Не обратили внимания и на скрупулезную нумерацию каждого листка. Делалось это Фиделем во избежание путаницы. И конечно, досмотрщики не могли предположить, что все эти листочки оседают по адресу Ховельяр, 107, в доме Мануэля Эрнандеса, отца Мельбы, гордившегося своей единственной дочерью и ставшего ее самым надежным соратником в борьбе с режимом.

Надо было видеть, с какой искренней заинтересованностью, следя за порядковыми номерами, он проглаживал раскаленным утюгом страничку за страничкой, гордясь, что ему выпала честь быть первым читателем сокровенной программы. Росло уважение к выбору дочери, хотя и не покидала тревога. Гордость и желание принести пользу этим беззаветным и бескорыстным – видел по Мельбе – борцам перевешивали опасение за судьбу дочери и все прочие чувства человека, сражавшегося в 30-е годы с «мясником», «антильским Муссолини». Так окрестили Мачадо противники, но с этой кличкой диктатора были согласны даже его сторонники. Много повидал за свою жизнь Мануэль Эрнандес Видауррета. Под стать ему и его жена, Элена Родригес дель Рей, мать Мельбы, баловавшая дочь лаской, но и воспитавшая в ее характере веру в твердость нравственных принципов, неприятие несправедливости. Мельбе не было и тринадцати лет, когда власти кинули в тюрьму ее отца за участие в мартовской забастовке 1935 года. То было время высшего накала революции 30-х годов. И позже ей не раз приходилось быть свидетельницей жестоких преследований отца, который подолгу оставался без работы, обрекая семью прозябать на скудный заработок жены.

Родители гордились, что пребывание в тюрьме не только не сломило волю их дочери, но и, напротив, еще больше ее закалило. В женской тюрьме Гуанахая Мельба и Айде были первыми женщинами, заключенными по политическим мотивам. С презрением смотрели они на директора тюрьмы Гуаначе де Карденас, попытавшуюся было покровительствовать монкадисткам. Гневный протест девушек был ответом на ее заявление о том, что события в Монкаде – это «романтика сумасшедшей молодежи». А ведь совсем недавно эта женщина, ставшая цербером режима, мнила себя одним из лидеров женского движения Кубы. Вот он, зримый пример политической эволюции так называемых «революционерок».

Вы до сих пор никак не можете понять, насколько мне горько осознавать, что наши товарищи покоятся забытыми в земле, не будучи в состоянии служить даже знаменем в бою, служить делу разоблачения тирана, который их убил.

Те, кто поступает так, забывают, что своей трусостью и недальновидностью они копают могилу для многих будущих революционеров.

Фидель Кастро. Письма из тюрьмы

В доме Марии Антонии на Эмпаран, 49, куда Ньико давно не заходил, сегодня его ждал приятный сюрприз. Приехала с Кубы Мельба Эрнандес, которую он последний раз видел за день до штурма Монкады.

Маленькая, шустрая Мельба с огненными глазами была переполнена радостью от предвкушения встречи со своим боевым соратником по Монкаде. Она помнила его худым, взрывавшимся при любой попытке бросить тень на дело, которому он служит. Что принесли в его мир Гватемала, а теперь и Мексика? От быстрых и внимательных глаз Мельбы не ускользнуло, что Ньико очень изменился: стал более худым («Уж куда худеть-то», – подумала она про себя), казался еще выше.