Трепетное отношение к встречам с экспедиционерами было подготовлено моими впечатлениями от изучения места высадки еще в мою первую поездку в эти места в 1967 году.
Основной контингент рядовых экспедиционеров – мои ровесники. В то время, когда я заканчивала исторический факультет МГУ им. М.В. Ломоносова, до победы Кубинской революции оставалось полгода, а поспешность и непродуманность решений XX съезда КПСС взбудоражила общественную мысль нашей страны. Абстрагировавшись от конкретных явлений, люди – помимо их воли – оказались втянутыми в дискуссии по вопросу о так называемой «цене» революции, «праведности» революционных идей. И вот этот идейно расшатываемый мир стал свидетелем свершения одной из самых великих революций – детища моих кубинских сверстников.
Для мировоззрения историка, получающего диплом на профессиональную работу, это был ни с чем не сравнимый контраст! Надо ли говорить, что именно эти борцы стали властителями моих дум, неотъемлемой частью совести ученого-исследователя, обязанного пренебречь навязанной политической конъюнктурой и остаться верным научному анализу.
Главное, что само собой фиксировалось в душе при знакомстве с бесстрастным архивным документом или в ходе оживленной беседы с участниками революции, – это их вдохновенная верность революции, готовность к неизбежным в ходе борьбы жертвам. Я думаю, этим, наверное, определялось и мое смиренное – затаив дыхание – восприятие того, что я слышала. А это – то темпераментные монологи, то преисполненные скорби воспоминания, когда каждое слово произносится медленно, с усилием. Каждая, быть может, незаметная деталь, на которую я сама могла бы и не обратить внимания, внезапно обрастала живой плотью, обретала краски. Без этих же деталей вся картина становилась ущербной.
Первый из участников революции, с кем я беседовала, – автор бессмертного «Марша 26 июля» Агустин Диас Картайя. Этот гимн Движения 26 июля, исполненный после гимна Кубы перед отплытием «Гранмы», сопровождал повстанцев на подвиг, хотя его автора и не было среди ее команды. Как память о нашей встрече храню фотопортрет Картайи с его автографом, полученный во время посещения его дома в мою первую поездку, состоявшуюся благодаря конкурсу. К сожалению, в этой книге почти ничего не сказано о нем. Но неизгладим в памяти его орлиный взор. Его осанка, сливающаяся в моем воображении с гордостью Кубы – королевской пальмой. При одном воспоминании о часах общения с ним во мне начинает звучать его голос, поющий специально для меня этот марш. То было в Сантьяго-де-Куба в день празднования 14-й годовщины штурма Монкады, у стен казармы, превращенной к тому времени в школьный городок имени 26 июля. Убеждена, что только человек, чей мир переполнен зарядами творческого горения, личность, несущая в себе огромную духовную силу и ураганную стремительность, могла передать в звуках «Марша 26 июля» подлинный характер кубинского революционера.
А то, что Картайя стал моим гидом на карнавале в Сантьяго-де-Куба в ночь на 26 июля 1967 года, объяснял мне тонкости этого самобытного народного празднества, пел нежнейшим тенором незадолго до этого написанный им гимн «Tricontinental», я всякий раз воспринимаю как редкий подарок судьбы. Это только обострило мое стремление открыть для себя внутренний мир и побудительные силы тех, кто 26 июля 1953 года шел на штурм казармы Монкада (в их числе и Картайя), кто, рискуя жизнью, преодолел в декабре 1956 года экспедицию на «Гранме», в которой каждый четвертый был «крещен» Монкадой.
Передо мной еще в первую поездку неожиданно приоткрылись странички судьбы экспедиционеров – через неожиданные встречи с их родственниками, на что я не могла и рассчитывать, начиная собирать материал и еще не зная, что из него родится книга. Так, оказавшись в Камагуэе и почти заблудившись в этом своеобразном городе, где одна улица незаметно переходит в другую, я совершенно случайно набрела на уютный особняк с надписью: «Asociacion de Madres e Hijos de martires» («Ассоциация матерей и детей мучеников»). Час был поздний, конец рабочего дня, но я рискнула обратиться к седому невысокому человеку за оградой дома, который только что закрыл калитку и собирался уходить. Завязался разговор. Я сказала, что приехала из Советского Союза. В ответ с какой-то особой сердечностью он произнес: «Sovietica muchacha, para ti esta casa esta abierta para siempre» («Советская девушка, для тебя этот дом открыт навсегда»). Калитка распахнулась. Утопающий в зелени дом с открытой дверью. На стене небольшого зала, увидев знакомое мне по фотографиям лицо экпедиционера с «Гранмы» и успев сообразить, что меня, возможно, ждет открытие, еле сдерживая волнение, чтобы не спугнуть радость, я произнесла: «Кандидо Гонсалес!» Я знала: это адъютант Фиделя во время их пребывания в Мексике. В ответ услышала: «Да, мой сын!» Похоже, сама судьба уготовила мне эту встречу с отцом одного из самых верных и преданных революции повстанцев. О его репутации можно судить по характеристике, которую однажды дал ему Че Гевара: «Кандидо Гонсалес, адъютант Фиделя и безупречный революционер».
Агустин Гонсалес-и-Гонсалес – так звали отца этого рыцаря с «Гранмы» – оказался словоохотливым собеседником: ему было чем гордиться. Так я узнала о детских годах Кандидо, его большой дружбе с сестрой, о великодушии как основной черте его характера, об активном участии в акциях протеста со школьных лет, быстром, не годам, возмужании, работе в провинциальном комитете по освобождению монкадистов в 1955 году. Для отца путь борьбы, избранный сыном, был сам собой разумеющимся.
– Моего сына в Мексике пытали, но он ни единым словом не скомпрометировал революционное движение, руководимое Фиделем, – говорит он, имея в виду арест сына в июне 1956 г. и его пребывание в тюрьме Мигель Шульц в Мехико (одновременно с Фиделем).
Трогательным, можно сказать, исповедальным был рассказ о том, как совсем недавно (в мае 1967 года) умерла мать Кандидо, Маргарита Моралес, очень гордившаяся своим единственным сыном и в этом самом доме часто собиравшая таких же, как она, матерей, потерявших в революцию своих детей. «Тогда Фидель, – говорит он, – от имени революции и лично от себя прислал на похороны изумительный траурный венок». На прощание он дал свою визитку и подарил написанную Ариэлем Ноа биографию сына с собственным автографом: «A Zoja Sokolova. Padre de Candido Gonzalez Morales – Agustin Gonzalez y Gonzalez. 20 Julio 1967».
Такого рода приятных неожиданностей в моей поездке было немало. И все они приобщали меня к реальной жизни действующих лиц этой книги. Через знакомство с близкими им людьми они становились как бы соавторами чистых порывов моей души, а подчас и горестных размышлений.
28 июля 1967 года я возвращалась из провинции Орьенте в Гавану, переполненная впечатлениями от празднования 14-й годовщины штурма Монкады, где состоялась моя встреча с Картайей, от поездки по горным дорогам к границе с военно-морской базой США Гуантанамо, от пребывания в горной деревушке Гран-Тьерра. Там, находясь всего в двух шагах от Фиделя, я внимала его вдохновенной многочасовой речи о планах преобразования края (она ассоциировалась у меня с оценкой Гербертом Уэллсом своей встречи с «кремлевским мечтателем» Лениным). Мне захотелось создать фотопортрет молодого, полного энергии, сил и страсти оратора (кое-что получилось). До сих пор не могу без улыбки вспомнить афоризм-шутку полковника Сотомайора (он сопровождал кортеж крытых грузовиков с гостями в Гуантанамо): «Не очень-то прихорашивайтесь. Мы поедем в горы дорогами, где черные станут белыми, а белые – черными. Пыль такая, что всех уравняет!»
В Ольгине наш автобус сделал остановку для ужина и небольшой передышки в пути. Знакомства в ходе застолья обернулись очередной удачей: сидевший за столом напротив меня человек назвал свое имя: Габриэль Хиль.
– Expedicionario? (Экспедиционер?) – спросила я.
– Si. (Да.) – был ответ.
– Где вы были сразу после высадки? – вырвалось у меня. Маршрут его скитаний я потеряла, когда писала свою первую статью «История восьмидесяти двух с „Гранмы”». Пришел черед дивиться встрече с живым Хилем, да еще за одним столом.
