– Куда тянешься? – проговорила она, вырываясь из его искренних объятий и глядя снизу вверх на гибкого и, похоже, очень усталого Ньико.

Но главное, что изменилось в Ньико, – не это. Мельба заметила, что в его глубоких, раньше очень веселых глазах поселилась невыразимая грусть, печаль, которую не рассеяла даже радостная встреча с Мельбой. А что он очень рад этой встрече, Мельба и видела, и чувствовала всем своим существом.

– Тоскует! Очень тоскует, – решила Мельба и поняла, что не стоит заострять его внимание на этой грусти. Будет лучше, если ей удастся рассеять эту печаль, вселить в него веру.

– Я оптимист, Мельба! И встреча с тобой, твой приезд только укрепляют мой оптимизм, – неожиданно проговорил он, словно разгадав ее намерения. – Рассказывай, что Куба, как Куба? Мне надо знать все.

Однако вести, с которыми приехала сюда Мельба, не несли радости. Особенно если речь шла о том, чтобы обрадовать бойца, не прекращавшего своих сражений и схваток даже за невидимой линией фронта. Тем более Ньико, который не видел отдачи от своих напряженных усилий, осознавал свое бессилие быть по-настоящему полезным Кубе, Движению, Фиделю, своим соратникам, томящимся в тюрьме. Уж очень вяло и мало занимается общество освобождением монкадистов. От случая к случаю. Нет организованной силы, которая последовательно и настойчиво добивалась бы их амнистии. А уже наступил 1955 год.

И все же! Мельба достала из сумки письмо. Было оно от Фиделя. Уже сам этот факт не мог не обрадовать Ньико. Его дружба с Фиделем несла в себе особый оттенок. Она заметила это еще тогда, когда перед штурмом Монкады они вдвоем явились к ней в дом на Ховельяр, 107. Мало сказать, что они были неразлучны. Каждый из них был восхищен другим, гордился сердечной, искренней дружбой, основанной на близости взглядов, хотя и заметна была несхожесть характеров.

– Вот! Я думаю, это тебе придется по душе! – произнесла Мельба и не протянула, а стремительно вложила конверт прямо в руки Ньико. И после короткой паузы добавила: «Фидель очень встревожен состоянием дел в нашем Движении». Затем села на диванчик, стоявший в уголке, и стала незаметно следить за реакцией Ньико, углубившегося в чтение.

Он был сосредоточен. Было от чего. Мысль заискрилась новой верой. Рождались надежды, и его собственная жизнь стала казаться не только более значимой для общего дела, но и просто необходимой. Можно себе представить, какие чувства испытывал Ньико, читая адресованное ему письмо, если оно и сейчас вызывает трепет и в буквальном смысле слова обжигает душу. Ты теряешь ощущение времени: так свежи и искренни, казалось бы, самые обычные слова. Для историка такое письмо теряет статус официального документа. Особенно если вспомнить, что писалось оно за колючей проволокой, когда вопрос об освобождении Фиделя и его соратников не только не стал стержнем политических баталий, а, напротив, казалось, был забыт.

Фидель писал, что в жизни Движения «наступил период инерции, бесплодности и упадка. Все мои советы оставлены без внимания. Среда, порочная атмосфера страны оказалась сильнее. У меня вызывает неимоверное страдание видеть наших людей запутавшимися в той или иной рутине и тех дорогах, с которых мы давным-давно должны были свернуть». Тревога Фиделя передалась Ньико, и он спросил, что же все-таки делает Хосе Суарес.

– А ничего не делает!

– Фидель прав, когда пишет, что наше Движение переживает кризис. Тысячу раз прав Фидель! – воскликнул Ньико с такой силой, что сидевшая в раздумье Мельба вдруг подскочила. Ньико успел это заметить и подумал: сколько же сил в этой хрупкой девочке. И сколько же в ней бесстрашия. Если бы среди нас было побольше таких, как она и Йейе!

Мельба молчала.

– Я очень огорчен, что живу фактически без пользы для Движения. Я на свободе! В чужой стране! Какая от меня помощь?! Надо кончать с этим, Мельба! Надо возвращаться во что бы то ни стало! Я должен включиться в борьбу! Немедленно… в подполье…

– Ты же не читаешь письмо! Читай! И давай помолчим! Ты сам увидишь, что думает о тебе Фидель.

«Наши товарищи, – говорилось в письме, – находясь в изгнании, перенося голод и трудности с работой и разного рода беды, не могут не впасть в отчаяние. Материальная помощь, которую им оказывают те, кто имеет огромные средства, неизбежно связывает им руки. Я знаю, будь мы в Мексике, они пришли бы к нам, и мы все вместе, в этом я уверен, возвратились бы на Кубу даже вплавь и без особых объявлений на этот счет. Но мы находимся в заключении, а они вернутся с кем угодно, следуя зову родины, даже под угрозой смерти и под руководством того, кого им навяжут, у кого не более высокие идеалы, а большая мошна. Меня беспокоит их судьба, потому что они хорошие люди, и Куба нуждается в них. Движение 26 июля исключается из всех затеваемых революционных планов. Основную вину за это я возлагаю на тех руководителей, которые находятся на Кубе. Они слепы до самоубийства. Просто невероятно, как они не видят, что против Движения 26 июля плетется грозный заговор всех заинтересованных сил…»

– Я в изгнании! Это верно. Но я никогда не вернусь в страну ни с какой другой силой, кроме Движения. Нашего Движения! Я могу вернуться на Кубу хоть завтра, хоть сейчас. Что имеет в виду Фидель, когда он говорит, что «они вернутся с кем угодно»? Такие люди нашему Движению не нужны! Это же ясно.

– Всякие люди есть, Ньико.

– Но не всякие люди нужны нам! И не всякие люди – наши, – горячился Ньико.

– Тревогу Фиделя надо понимать правильно.

– Я понимаю, что он хочет сказать. Я давно собираюсь вернуться. Но на это мне нужно разрешение Фиделя. Я очень прошу тебя поставить перед ним этот вопрос.

– Но, Ньико, ты не дочитал письма.

– Я не могу читать его, не вступая в диалог с Фиделем, с тобой, с собой. Я вижу, что Фидель прав, глубоко прав в своих опасениях за судьбу и будущее нашего Движения. Меня, как и Фиделя, возмутило заявление Араселио Аскуя в «Испанском клубе». Он повторял нелепости, которые слышал. Слова, сказанные людьми, которые не думают и не хотят задумываться над тем, что происходит в стране. Фидель как раз приводит в своем письме кусочек его выступления. Ты только подумай, что говорит этот «гуахиро»8 Аскуй: «Многие говорят, что штурм казармы Монкада был необдуманным и безумным предприятием, не имевшим четкого плана. Но именно в этом критикуемом обстоятельстве и есть его сильная сторона. Они шли не затем, чтобы взять власть. Они шли на смерть». Что значит: «шли на смерть»? Разве это не чушь? Да, мы шли на смерть. Но во имя наших революционных идеалов, во имя нашей программы. У нас была определенная цель – свергнуть тирана. А как изображают нас всякие Аскуи? За правильное понимание наших идей тоже надо бороться. Надо уметь донести до всех, чего мы хотели добиться штурмом Монкады! Нет, не смерти! Не пустой жертвы, а осуществления чаяний многострадальной Кубы.

– О том же пишет и Фидель. Вы одинаково относитесь к Движению, одинаково понимаете его цели и его место в революции.

«Мои инструкции, которые даются всегда с полного согласия других заключенных, – говорилось в письме, – не выполняются, или выполняются плохо, или полностью не признаются. В этих условиях мы не можем осуществлять руководство Движением отсюда. Знайте, что с этого момента такая обязанность целиком и полностью ложится на вас. Не нужно больше устраивать дискуссии по этому вопросу. Что касается меня, то я с этого момента полностью слагаю с себя эти полномочия. И не теряйте времени, пытаясь меня переубедить. Мне не нужны ни призрачные посты, ни разговоры ради разговоров. В ваших руках – жизнь всех наших товарищей и ответственность перед историей. Эту ответственность мы не хотим брать на себя, не имея никакой информации и совершенно не зная, что на самом деле происходит на воле. Желаю вам осуществлять руководство достойно и лишь прошу не забывать о памяти павших и не делать ничего, что запятнало бы ее. Когда-нибудь мы соберемся вместе, обсудим все и потребуем ответа. Если в результате этого Движение распадется, если многие дезертируют и покинут прекрасное знамя, под которым мы пошли на смерть ради подлинных идеалов, мы, оставшиеся здесь, все начнем сначала».