Ф а р и д а.  Нет, мама. За папу я не боялась. Знаю, что он рубля чужого не возьмет. У меня… я… я хотела вам сказать про другое.

М а т ь.  Говори, доченька.

Ф а р и д а.  Скажу, если вы меня простите…

М а т ь.  Вай, доченька, чего это тебя прощать-то, главное — чтоб ты поправилась.

Ф а р и д а.  Я боюсь папу…

М а т ь.  Ну что ты, дурочка, почему ты должна его бояться?

Ф а р и д а.  Мама, мамочка моя миленькая…

И тут Фарида прижалась к груди матери и горько-горько зарыдала. Мамаша обняла свою доченьку и давай тоже реветь. Ну точь-в-точь моя мама. Потом взяла ладонями круглое личико Фариды, поцеловала в лоб.

— Влюбилась небось, моя глупенькая?

— Мамочка…

— Маленькая ты моя! Влюбилась — радоваться надо, а не рыдать. Ведь любовь поселяется только в чистых сердцах!

— Но я стесняюсь папы…

— Не стесняйся, и папа твой был влюблен, и я. Знаем, что это такое. Любовью прекрасен этот мир, доченька, запомни. Скажи мне, кто этот счастливый парень, который похитил твое сердце?

— Не могу сказать, мамочка.

— Кому же ты это скажешь, дочь, если не мне?

Фарида выскользнула из объятий матери, выхватила из-под подушки мою фотокарточку, протянула ей. Теща взяла карточку, взглянула — и вскрикнула, точно ненароком схватила уголек:

— Ой, боже же ты мой, да ведь это давешний милиционер! — И отшвырнула мой портрет.

Фарида, насколько я понял, ожидала именно такой реакции. Она молча перетерпела первую вспышку гнева родительницы, потом начала говорить, низко опустив пылающее лицо. Рассказала, как мы встретились в больнице, о пельменях, разговоре в милиции, о моей караульной службе у их калитки, потом о крупном объяснении в саду за кинотеатром «Марс». Теща вроде несколько смягчилась, но я все равно о трепетом душевным ждал ее первой фразы.

— Но парень он вообще-то что надо! — сказала она вдруг, после секундного молчания. — Красивый, фигуристый. И глаза вон, смотри, смеющиеся…

— Вообще он очень веселый… Такой шутник! — просияла Фарида.

И голос ее сразу стал звонким, веселым, как серебряный колокольчик. В этот миг теща повернула фотокарточку и взглянула на надпись на обратной стороне. Я ее делал в спешке, выписываясь из психбольницы, поэтому даже не помню, что там нацарапал. Осторожно заглянул через плечо тещи. «Фаридахон — девушке, делающей безболезненные уколы, на память от глотателя пельменей Хашимджана». Ну и ну, тоже мне, написал, юморист несчастный.

Теща выбежала на веранду, взволнованно закричала:

— Папа, папочка, скорее сюда, сюда! Тут такие дела назревают!

Тесть, с клеткой в руке, неторопливо повернул к дому.

— Теперь суюнчи с вас, папочка! Гоните скорее магарыч!

Тесть не спеша бросил птице, сидевшей в клетке, червяка.

— Да что у вас там стряслось? Кричишь, точно мир перевернулся.

— Нет, выложите вначале суюнчи! — заупрямилась теща, но тут же не выдержала и с быстротой пулемета пересказала мужу все, что слышала от дочери, даже чуть-чуть приукрасила, потом сунула ему мой портрет. Тесть опустил очки со лба на глаза, посмотрел на фотографию, затем несколько раз перечитал надпись на обороте.

— А что это означает — «глотатель пельменей»?

— Это он шутя написал, — пояснила теща. — А вообще, оказывается, он очень любит пельмени.

— Выходит, этот парень и есть Кузыев? — задумчиво проговорил мой тесть, опять вглядываясь в мое фото. — Его имя, можно сказать, сейчас гремит, сам в начальство выходит… Ну, мать, скажу тебе, неплохой вкус у твоей дочки, отнюдь неплохой… — Тесть и теща некоторое время молча глядели друг на друга, потом захохотали во все горло, ударяя себя по бедрам. Мне показалось, что Фарида тоже присоединилась к ним, потому что очень уж весело и громко застонали пружины кровати.

— Ой, ой, держите меня, упаду! — хохотала теща.

— О-хо-хо, не хуже Насреддина-афанди мы оплошали, мать! — вторил ей тесть. К ним присоединились все птицы, что сидели в клетках на дворе. Веселье было — ни пером описать, ни словами сказать!..

После ужина тесть и теща отправились к соседям, чтобы перетащить обратно невесть зачем припрятанные у них пожитки. Я решил, что мне тоже пора, погостил и хватит. Хорошего понемножку.

…Салимджан-ака еще не вернулся. Джигиты Нигмата-ака не спали. Свалка среди них была в самом разгаре: шла борьба за первую очередь езды на Хашиме-ака, когда он принесет седло. Бахрам подскочил ко мне первым.

— Где седло? — строго вопросил он.

— Не успел: магазин закрылся.

Трехлетний Даврон уже карабкался по мне.

— Все лавно покатайте. Без седла.

— Сейчас, ребята! — Я сбегал переоделся, потом надел старый чапан Нигмата-ака, отвернув его полы назад, соорудил нечто вроде седла.

— Прошу, джигиты, по коням!

Джигиты не заставили повторять приглашение — налетели всем скопом. И катал я их не помню уж сколько, но так устал, что свалился посреди комнаты и уснул не расседланный.

Приснилась мне Фарида. Она тоже… ездила на мне, как на коне.

Я шел по улице Мукими. Был в штатском, поскольку вышел просто погулять, подышать свежим воздухом. Вдруг на дороге раздались глухие удары плохо подогретой дойры, громкие крики. Гляжу, среди машин катится трактор с прицепом. В кузове прицепа стоят человек шесть, тесно сбившись в кучу. На шее у каждого болтается по гирлянде из пустых водочных бутылок, как предлагали рабочие в своем письме. Ниже бутылок висел кусок картона; на одном было написано: «Неисправимый пьяница Расул Усаров. Работник машиноремонтной мастерской». Расул Усаров, так же, как и остальные его друзья, не знали, что раньше прикрыть руками — надписи или лица; так что открытыми для обозрения оставалось и то, и другое. По бокам прицепа шла охрана — дюжие ребята с красными повязками. Рядом с трактористом-водителем стоял дойрист, видимо, самоучка: он просто колотил рукой по дойре — мелодия здесь и не ночевала. Но толпу, валом валившую за прицепом, интересовала не мелодия. Люди толкались, лезли вперед, чтобы получше рассмотреть пьяниц. Здесь были взрослые и дети, молодые и старые.

— Вай-вай, да ведь это отец Дильбар!

— Это который пропил ее новенькие туфли?

— Тот самый, будь он неладен…

— Так ему и надо.

— Мавлян, слышь, Мавлян, беги домой, выкинц бутылку, что стоит в кухне.

— Но, мама, она ведь пуста?!

— Все равно выкинь, вдруг отца тоже, как этих…

— Эй, соседка, вы узнаете вон того, что сверкает плешью?

— Как не узнать, милая?! Да это тот самый Касым, который напился на свадьбе своей дочери и захотел побороться с зятем…

— Молодцы, что такое наказание изобрели! Сколько можно терпеть от пьяниц!

— А как вы думали? Государство, уничтожившее Гитлера, да не справится с какими-то алкоголиками?!

— Это все дружинники. Вот кого надо благодарить.

Иногда в разговорах упоминалось о какой-то «Площадке отщепенцев», открытой в парке имени Мукими.

— Дехканбай, ты видел эту выставку, которую, говорят, открыли в парке? — спросил соседа старик, от чапана которого исходил запах хандаляков.

— Куда там, Махкамбай, — отвечал сосед, от которого несло запахом мяты. — Пятнадцать дней как лежу с пудом отрубей на пояснице. Сегодня еле выполз на свет божий…

— Сноха моя очень хвалила эту выставку, — сказал Махкамбай.

— А моя внучка говорит, что надписи делала к этим самым… экспонатам, — гордо сообщил Дехканбай.

Посовещавшись, старики порешили сходить на выставку, а поскольку Дехкан-бобо беспокоился, что опять схватит поясница, Махкам-бобо пообещал быть ему опорой. После этого они пустились в путь, сгорбленные, стуча палками.

Я знал, что открылась эта выставка, но за целый месяц так и не удосужился сходить на нее. Поэтому, долго не раздумывая, отправился за дедушками.

Вот и парк. Выставка заняла в глубине его примерно полгектара; крытая шифером крыша, стеклянные стены. Народу стояло на выставку — туча, хвост очереди торчал где-то за воротами парка. Мне подумалось, что в цирке, в театрах и кинотеатрах города, в которых как раз в эти дни гнали фильм про шпионов, сейчас пусто-пусто. Казалось, весь город собрался в парке.