Министр был потрясен. Он долго молчал.

— М-да, — протянул потом, покачав головой. — Нехорошая история вышла. — Подумав немного, добавил : — Но вы не должны уходить со службы.

— Я должен уйти. Теперь я не имею права работать в органах.

— Уйти вам или нет — решат Министерство, товарищи.

— Нет, я должен поступить так, как велит моя совесть! — бросил я и ушел, даже не попращавшись с Азадом Азимовичем.

Карима до суда под стражу не брали, таков был приказ министра: три месяца не выходил из дома, сидел у изголовья больной матери. И за все время ни разу не смог прямо взглянуть мне в лицо. Да, тысячу раз он проклинал себя за содеянное. Но избежать кары не мог. Любое преступление, по каким бы мотивам оно ни было совершено, должно быть наказано. Ты слышишь, должно быть наказано!..

Жене стало хуже и она не смогла пойти в суд. Сам я процесс высидел от начала до конца. Кариму дали пять лет. Вернувшись домой, застал жену, бедняжку мою, советчицу, друга, помощницу, в постели, уже холодной… Слышишь, Хашимджан, я не смог с ней даже попрощаться, услышать последние слова человека, которого любил тридцать лет!..

— Не надо, не плачьте, — сказал я, но сам не смог сдержать слез.

— Ничего, сынок, так мне станет легче. И я опять буду по-прежнему каждый день, каждый час биться со спекулянтами, мошенниками, рвачами, бороться за правду. Ты знаешь, что такое правда, сынок?

— Знаю.

— Если не знаешь, запомни: правда бывает одна. Но вор, спекулянт, и ниже с ними понимают ее по-своему. А мы боремся именно с такими, которые хотят переиначить нашу правду, не так ли?

— Именно так.

— Молодец! Давай, сынок, обнимемся… Знаешь что, ты будешь жить у меня, пока Карим не вернется. Отныне я считаю тебя своим сыном. И обоих сыновей своих — тебя и Карима, если человеком выйдет, женю в один день. Хочешь жениться?

— Я должен посоветоваться с бабушкой!

Салимджан-ака рассмеялся и пошел к очагу, чтобы снять плов, который источал нестерпимо вкусный аромат…

На душе мрачно, неспокойно. Ведь сказал же товарищ Артыков, что бывали такие случаи, когда навет, клевета оказывались сильнее фактов. Полковник даже сына своего не пожалел, отца родного не пожалеет, если тот преступит закон…

Последние три дня комиссия работает не зная отдыха. И «разнесчастный» директор, и повара, и квадратный буфетчик по-прежнему твердят свое: Кузыев потребовал денег, нам пришлось дать их — и точка!

Сегодня на работу не вышли два члена комиссии — загрипповали. Полковник вне себя, хоть и самому нездоровится, меряет в ширину и длину свой кабинет и не устает, хотя немалый путь прошел, не выходя отсюда. Вдруг он остановился посреди кабинета, видно, надоело, наконец, ему это занятие, и приказал:

— Ну-ка, поехали!

— Куда?

— В кафе «Одно удовольствие». Идея есть! — торжественно вскричал мой начальник — Ты должен видеть, как я вообще работаю. Это тебе будет школой. В нашем деле нужно быть смирным, как ягненок, и если необходимо — хитрым, как лиса, а если потребуют обстоятельства — превращаться в льва. Я тут нашел лазейку: один из этой банды не совсем еще конченый человек. Он здорово может помочь нам…

К открытию мы были в кафе. Зал пуст, как берег моря перед приливом. Худенькая кассирша от нечего делать чистила пилкой ногти. Прошли в директорский закуток.

Адылова на месте не оказалось. Полковник велел буфетчику вызвать повара Ураза Хайдарова. Этот малый очень походил на буфетчика: толстое, с жирными складками, лицо, выпуклые телячьи глазки постоянно бегают. Разговаривая, смотрит в потолок.

— Уразбай, ты до сих пор настаиваешь на своих вчерашних словах? — сразу перешел к делу полковник.

— Я сказал правду, — прочитал Уразбай с потолка.

— А глаза говорят: «неправду».

— А вы докажите, что неправду.

— Значит, ты дал Кузыеву сто рублей?

— Да.

— Какая у тебя зарплата?

— Восемьдесят рублей.

— Зарплата — восемьдесят. А как у тебя в тот день в кармане оказалось сто рублей?

— Я их копил.

— Хотел купить что-нибудь?

— Телевизор.

— И давно копил эти деньги?

— С полгода.

— В каких купюрах были те деньги, которые ты дал взяточнику?

— Какие были деньги?

— Да, какие? Десятками, пятерками, трешками или рублевками?

— Это самое… сейчас не помню.

— Полгода ты хранил эти деньги при себе да так и не запомнил, в каких купюрах они были? Слушай, Уразбай, я вижу, лгать ты не любишь и не умеешь. Поэтому и не смеешь глядеть мне в глаза. А они, эти твои глаза, сами во всем признаются. Ну-ка посмотри на меня, мне в лицо. Смелее, смелее, вот так, молодец! Дети у тебя есть?

— Двойняшки: Фатима и Зухра.

— Родители живы?

— Да.

— Понимаешь, каково им всем будет, если ты попадешь в тюрьму? Расскажи все по-честному и избежишь этой участи. Один из ваших уже во всем признался, только имени не назову — обещал.

Повар перевел взгляд с потолка на пол. Низко опустил голову и заикаясь прошептал:

— Директор меня живым в могилу загонит…

— Ты сейчас не о директоре, а о своих дочерях, стариках-родителях подумай!

— Вы меня не выдадите?

— Нет.

— Поможете тихо-мирно уволиться из этого гадюшника… то есть кафе?

— Помогу.

— Дайте мне тогда ручку и бумагу.

Уразбай долго пыхтел, записывая показания, где подробно обрисовал все злоупотребления, которым был свидетелем в течение двух лет. Написал и как директор подбил их оговорить меня, учил, кто как должен вести себя в милиции, что говорить. Потом протянул бумагу полковнику, нерешительно встал с места, словно спрашивая, можно ли теперь идти… Повар покинул нас с явным облегчением. Как только закрылась за ним дверь, я обратился к своему начальнику:

— А кто дал то, другое показание?

— Я сам, — улыбнулся полковник. — Это показание сочинил я сам. Я же говорил тебе, что парня этого еще можно спасти. Мы так и сделаем. Вот буфетчика так запросто не проведешь, чтобы добиться признания. Но для него я приготовил железный капкан. Попадется как миленький. И не выберется. Главное, Хашимджан, суметь до активных допросов изучить психологию человека, с которым придется иметь дело.

Буфетчик вошел в кабинет, почтительно держа обе руки на груди, чуть согнувшись, точно приготовился кланяться. Чинно-благородно поздоровался, хотя мы с ним уже виделись. Он сделал вид, что не расслышал предложения сесть, остался стоять, по-прежнему сложив руки на груди. В комнате и не так уж было жарко, но он начал усиленно потеть: вначале мелкими, прозрачными капельками покрылись его нос и лоб, потом мокрым стало все лицо, а вскоре он был весь взмылен, как человек, только что вышедший из бани. Он то взглядывал на меня, то в спину полковника, который что-то писал, не поднимая головы.

— Садитесь, — повторил Салимджан-ака.

— Спасибо. Я привык при уважаемых начальниках стоять на ногах.

— Имя, фамилия?

— Я же вчера только говорил. Но если уважаемому начальнику угодно, могу повторить.

— Повторяю, ваше имя и фамилия? — повысил голос полковник. Буфетчик испуганно вздрогнул.

— Закир Зарипов.

— Гражданин Зарипов, я должен сообщить вам, что вы арестованы.

Буфетчик резко покачнулся, как от сильного удара. Минуты три стоял, широко разинув рот, выпучив глаза. Потом губы его непроизвольно прошептали: «Арестован!» Видя состояние буфетчика, полковник продолжил свою яростную атаку. Теперь он не словами, не голосом, а взглядом уничтожал врага. Столько ненависти, презрения, брезгливости было в его взгляде, что я сам не узнавал вчерашнего доброго, тихого Салимджана-ака.

— Простите, — опомнился наконец буфетчик, — не могу ли я узнать, за что вы арестуете меня?

— Обязательно узнаете. Двадцать второго марта сего года Городская торговая инспекция обнаружила в заведуемом вами буфете четырнадцать бутылок коньяка, разбавленных дешевым вином, не так ли?