И ему почудилось, будто стены маленького дома обнимают его, утешают. И все равно с утра дрожь вернулась и не унималась неделю. И он всего-то помогал по долгу службы. Можно представить, какое потрясение пережили другие. Те, кто стоял на коленях — молящиеся на асфальте. Супруги, родные, отцы, матери, дети — эпидемия дрожи. Мы трепещем пред Тобою, Господи, ибо Ты обрушил сие бедствие на наши дома. Любимый мой город, — думал Том, — хоть я и не отсюда родом. И потому тем более любимый. Мой долг его беречь, беречь. С тех пор еще много лет парковка на улицах была запрещена, чтобы не допустить повторения трагедии, ведь взрывные устройства заложили в автомобили. А автомобили кто-то пригнал — пригнали и ушли, оставив тикающие бомбы. Упокой, Господи, прохожих, покупателей в магазинах, нерожденных младенцев.

Неужели он слегка дрожит и сейчас, двадцать лет спустя? Он вновь почувствовал себя полицейским. И поспешил в сторону Харкорт-стрит. В парке Сент-Стивенз-Грин орудовали садовники — готовили к лету черные взрыхленные клумбы, высаживали в строгом порядке крохотные растеньица, проворно вытряхивали их из горшков, стоя на коленях. Как кающиеся грешники, как выжившие после катастрофы. Темно-красные маргаритки. Одни сажают цветы, другие убивают. Он вспомнил кинотеатр “Грин” в дальнем конце парка, ныне закрытый, где кресла снабжены были наушниками для слабослышащих. Много ли приходит сюда глухих? — спрашивал Билли Друри. Может быть, туда захаживали дети из школы для глухих на набережной Королевского канала, рядом с тюрьмой Маунтджой. Слышать, не слышать. Во время перерыва выходила девушка с лотком сахарной ваты и стояла перед пустым экраном, сияя красотой. Видеть, не видеть. Стояла под взглядами публики и светилась, словно фонарик. Билли делал ему знак: мороженого? А Том думал: я бы на ней женился, если б она согласилась. От одного взгляда на ее накрахмаленную блузку у него чуть не лопались форменные брюки. А на экране тем временем появлялся какой-нибудь старый ковбой — Том и Билли всегда ходили на двойные сеансы. Два дерьмовых фильма по цене одного, говорил Билли Друри. И все-таки вестерны они любили, ей-богу! “Искатели”. Там же смотрели они “Тихого человека” — никакой не вестерн, зато снял его Джон Форд, зал был битком, все смеялись и плакали. “Пушки острова Наварон” — много позже, все то же самое. А потом возвращались на ночную смену, и рядом всегда маячила опасность — неподалеку была Йорк-стрит с сырыми съемными квартирами, рассадник бандитов. Для них с Билли, молодых и горячих, то была другая планета. Драки, бутылки, поножовщина — но стрелять никогда не стреляли. И все это было до Джун: никаких “до нашей эры”, “до Рождества Христова” — для него были “доджунская” и “последжунская” эра.

А сейчас он, потрепанный старый пень, взбирается вверх по знакомой лестнице. Старый пень, и это не лечится. Но, дай Бог, польза от него будет.

Сверкая сединой, сидела за пультом телефонистка.

— Доброе утро, Димфна.

— Давно вас не видно, сержант.

— Дали мне пинка под зад — но вот я, снова здесь. Флеминг у себя?

— Они все во временном штабе.

— Как ваш супруг — Джим, если не ошибаюсь? Все так же что-то мастерит?

— Еще как! — ответила Димфна, уроженка Уиклоу.

Химическую завивку она делала даже в девяностые. Дай Бог памяти, в восьмидесятом она выиграла местный конкурс двойников Оливии Ньютон-Джон, и прическа решила дело. Теперь она располнела, но выглядела эффектно, одевалась на Графтон-стрит. На шее шелковый шарф, хоть она и в форме. Дежурного по отделению у них нет, здесь вам не простой участок, сюда кто попало не зайдет. Здесь, в приемной, Димфна была королевой; скорее всего, она владела оружием. Да наверняка — пристрелит тебя на месте и тут же поправит укладку. Том направился к лестнице, широкой и величавой, построенной в давние времена для знатных особ.

— Удачи, сэр, — напутствовала Димфна.

— Приятно слышать, хоть никаких сэров больше нет.

— Почему бы и не сэр? Вы же у нас лучший из лучших, так?

— Да ну, разве что по понедельникам с девяти до девяти тридцати.

— Ну вы и комик, мистер Кеттл!

— Да уж, Дэйв Аллен местного разлива, — сказал Том, поднимаясь по широкой старинной лестнице.

— Рада была вас видеть, сэр. — Димфна засмеялась.

Когда он знакомым коридором добрался до временного штаба, там никого не оказалось. Столы ломились от бумаг — и здесь же, среди хлама, треклятые эти отчеты, от которых он сумел отвертеться. Были там и выцветшие фотографии, при виде которых он замер. Приклеенные скотчем и офисным пластилином полароидные снимки, портреты из другой эпохи, из чужой страны шестидесятых. Даже его фотография с Билли Друри. А кто эти святоши, черт их дери? Знакомые лица. Знакомые. Отец Берн и отец Мэтьюз. Кулмайнский приход. Толкский угольный бассейн и страшное прошлое. Он узнал их, как узнал свое лицо на фото, молодое, худое. То, что творит с нашими лицами время — преступление. Но то были студийные фотографии — скорее всего, из приходского альбома. “Наши достижения”. Несмотря на внутреннее сопротивление, он не спеша подошел ближе, пригляделся. Чертов отец Джозеф Берн, собственной персоной — именно таким его запомнил Том и теперь словно перенесся в прошлое. Такой же кроткий, спокойный, смиренный. Ничего особенного — но Том узнал бы его из тысячи. Том не удивился, увидев его, и уж точно не обрадовался. И этот, второй… Боже, его он тоже узнал. Румяное, как ростбиф, добродушное лицо. Любимец домохозяек. Будущий епископ, только… В другие времена стал бы наверняка епископом. Да только в их времена, в те времена, в сгинувшие шестидесятые, его убили. Убили. В шестидесятых. Вьетнам был войной Джун. Какую войну считали они своей, эти священники, лишенные совести?

Он рад был, что чутье его не подвело, рад, что отказал Уилсону с О’Кейси, но все грозило обернуться едва ли не хуже. Слышны были голоса из комнатки в конце коридора, где пили чай и кофе. Кружки за собой не мыли, не убирали. Может, что и изменилось за девять месяцев, но вряд ли. На столах оставляли записки: “Мойте за собой кружки, гады!” Флеминга это доводило до бешенства. Был у него такой пунктик, навязчивая идея из тех, что преследуют всю жизнь, день за днем. Слышался смех, громкие голоса, и один из них женский. Том знал, что на его место взяли следователя-женщину, первую и единственную. Он рад был за нее. Из Джун вышел бы отличный детектив, голова у нее была как у Шерлока Холмса. Во все-то она вникала — в шалости детей, в проступки мужа, в случайно услышанные разговоры, — делала мысленные заметки, не нуждаясь в записной книжке. Не по душе ему все это, не по душе. В нем шевельнулся страх, глубоко-глубоко внутри, нет, еще глубже, словно он и сам ухнул сквозь пол в потаенное нутро полицейского участка. В подвалы, в древнее чрево города, где в гулких норах, наверное, обитают демоны. Демоны дел человеческих. Не по душе ему все это, не по душе.

И вот они столпились в проходе с дымящими кружками — Флеминг, Уилсон, О’Кейси, а с ними и вправду следователь-женщина, — топтались, смеясь, словно исполняли затейливый танец: “Ну, проходите! — Нет, только после вас”.

— Боже мой, вот и ты! — сказал Флеминг. — Я уж почти не надеялся тебя дождаться.

— Куда б я делся! — ответил Том.

— Спасибо, что пришел, Том, спасибо. Ну, теперь-то у нас дело пойдет. Том, это сержант Скалли — Морин, знакомьтесь.

Она решительно пожала Тому руку обеими руками. Славная. Красивая, лет тридцати пяти — за плечами карьера, и еще много лет впереди. Тому она сразу понравилась, просто не могла не понравиться — открытое лицо, льняные волосы. И уж точно не серая мышь.

— Знаете, — сказала она, — шеф только о вас и говорит.

— Ага, он все уши нам прожужжал, — засмеялся Уилсон.

— Как у вас дела? — обратился Том к Уилсону и О’Кейси. Он пытался вспомнить их имена, но, как видно, забыл.

— Вылазка в Долки нам пошла на пользу, — отозвался Уилсон. — Ей-богу, Морин, гренки с сыром не подкачали, только ради них стоило съездить!