Том поерзал на сиденье. Пусть думают, что у него геморрой — вся эта молодежь в наушниках, девушки, что любуются заливом. Ему отчего-то неуютно было среди них. Не по годам ему путешествовать, хоть бесплатно, хоть по билету. Дождь перестал, и в просветы меж облаков хлынули вдруг золотые лучи. Простор залива радовал глаз. Залив был такой огромный, что Тому казалось, он никогда не кончится. Ему представился монкстаунский пирс и пляж Сипойнт далеко впереди. Блэкрок. Бутерстаун. Айриштаун, устремленный на восток, к старому Дублину. К каждой точке на карте будто пришпилено воспоминание.

Железнодорожная линия из Долки вилась змеей. На этом участке она уклонилась от моря и петляла меж богатых особняков, через Гленагири, Гластул, Дун-Лэаре, почти уходя под землю — чтобы проложить пути, прорыли экскаваторами глубокую канаву, словно хотели спрятать рельсы подальше от людских глаз. Но за Дун-Лэаре дорога вновь вырвалась к морю, и Том, на этот раз уже наяву, увидел монкстаунский пирс, похожий на руку о трех локтях. И его пронзили воспоминания о Джун, об их невинной прогулке. И сквозь память о луге близ пляжа Сипойнт мчался с грохотом поезд. Под натиском воспоминаний Том склонил голову, а за окном проносились чахлые садики на древних прибрежных утесах и песчаный берег, который то сжимался, когда приближалась волна, то расширялся, когда та отступала. Вдруг залив просиял перед глазами, наполнив Тома светом. Ему захотелось крикнуть на весь вагон: смотрите, смотрите, залив, залив, дождь кончился, и столько света вокруг, столько света, чистого, серебряного, и полощутся воспоминания, словно пришпиленные картинки, ничего не удержать, и истории здешней — две тысячи лет, не меньше, тут и древние римляне, и викинги, и еще Бог знает кто, на триремах, на кораблях с носами-драконами, тут и все истории рыбаков из здешних дивных мест, а вот и Хаут, круглый, словно живот у беременной, и Кишский маяк, как драгоценный камень в пупке богини… Том привстал в пыльном зеленом кресле. Как Джун напрягала плечи перед своей исповедью, так и он невольно поднял руки, словно ребенок, что пытается потрогать луч света. Будь этот залив с его тысячей красок холстом, он поставил бы на нем свою подпись — Том Кеттл, Том Кеттл, Том Кеттл, — с полным правом, как почти коренной дублинец. Если бы ему надо было выбрать подданство, он назвался бы гражданином этого чудесного залива. Человек без роду без племени, он заявил бы права на это необъятное пространство, пустое и в то же время наполненное. Он всего лишь старый служака с наглухо запечатанным сердцем, но знай он как, впитал бы в себя этот пейзаж до последней песчинки, до последней крупицы соли, до последней капли моря, заглотил бы целиком, как один из китов в его любимом музее, как чудовище из древних легенд. Всю эту синь, и голубизну, и зелень, и белые пенные просторы, и таинственное злато-серебро после дождя. Он знал, знал, что над ним нависла беда, чуял угрозу своим полицейским нюхом, хоть и не представлял еще, какого рода эта опасность, но залив его успокоил, подарил на один блаженный миг шальную свободу, потряс и омолодил ему душу — в одно мгновение, за один вдох. Если бы только никогда не кончалась эта поездка, если бы залив тянулся от Земли до Андромеды, как бы он был благодарен — спасибо, спасибо за бессмертие.

Он сошел на станции Уэстленд-роу.

Город смерти. Линкольн-плейс, Саут-Ленстер-стрит. Том шел по Уэстленд-роу, и на каждом шагу прятались, словно в засаде, воспоминания. Май 1974-го. Боже милосердный! Сидя у себя в штабе на Харкорт-стрит, они услыхали три взрыва. Флемингу было тогда чуть за тридцать, и по званию он не обошел еще Тома. Вдвоем они поскакали, как зайцы, через парк Сент-Стивенз-Грин, в направлении звука. Галопом, лавируя меж розовых кустов, мимо колясок с румяными младенцами, мимо шезлонгов, скорей, скорей туда, к ребятам в синей форме, или в серых костюмах, неважно. И вот уже завывают сирены, люди молча озираются, не понимая, в чем дело. Дальше, по Килдэр-стрит, пот льет градом, ноги в ботинках отяжелели. А вдалеке — то, от чего в ужасе замирает сердце, даже закаленное сердце полицейского: посреди дороги лежат куски мяса, будто кто-то взорвал мясную лавку. Они замедляют шаг, смотрят, затем останавливаются, задыхаясь, пытаясь понять, понять, что произошло. За секунду до взрыва эти люди, должно быть, возвращались домой или шли за покупками. Ждали, как обычно, автобусов или спешили в магазин перед закрытием, мысленно сверяясь со списками, все ли есть дома к чаю, гадая, дома ли уже Джо, или Джанет, или Билл, или Бренда — и все их мысли, все тайны уравнял взрыв, разнес в клочки все знакомое и привычное, и стекла в домах вылетели водопадом, и осколки бомб, куски стекла, обломки зданий — все стало оружием против хрупких людских тел, разрывало их, крушило, калечило, и Том разглядел наконец: то, что он принял вначале за куски мяса в черном дыму, потемневшие, обугленные — это останки еще недавно живых людей, а то и вовсе еще живые люди — обрубки с окровавленными лицами, с шевелящимися губами, с открытыми глазами — и над ними склонялись уцелевшие, в разодранных пальто, и что-то шептали, то ли молитвы, то ли слова утешения, Том мог прочесть по губам, что они говорили — раньше он не умел читать по губам, только теперь научился — ничего, ничего, держись, если можешь, “скорые” уже едут, не бойся, родной, потерпи, друг, помощь идет, лежи, лежи спокойно, все будет хорошо, не бойся, не бойся, Боже, Боже… И звуки пытались сложиться в простые слова, в утешительные речи, но Тому было, пожалуй, больнее всего смотреть не на раненых, а на тех, кто над ними склонялся, и на Флеминга, в ужасе застывшего рядом, оба из полицейских превратились в обычных свидетелей катастрофы; и длинная старинная улица полна была крови и трупов, и дым еще не рассеялся, и стоны умирающих только сейчас достигли его слуха, как будто он оглох на время, а теперь они зазвенели в ушах — крики, предсмертные слова, о Пресвятая Дева, помоги, о Боже, Боже, расскажите жене, что со мной случилось, и передайте, что я ее люблю, люблю, передайте, прошу, да, хорошо, передам, передам, обещаю.

Есть в жизни плохое, а есть и самое худшее, думал он тогда. Он и Флеминг включились в работу — стали помогать молодым полицейским, что примчались перегородить боковые улицы — Ленстер-лейн и прочие, — перекрыть Клэр-стрит и Нассо-стрит, пропуская только “скорые” и спасателей. Они не знали, что случилось, кто и почему это сделал, только по рации слышалось сквозь помехи, что есть много пострадавших на Парнелл-стрит и Толбот-стрит — преподобный Толбот[27] ходил в цепях, в знак покаяния. За что такая страшная кара простым людям, что возвращались майским вечером домой после рабочего дня? На Парнелл-стрит одна из погибших была беременна двойней, рассказала ему Джун, когда он добрался наконец до дома, усталый, как охотничий пес, что носился по кочкам от восхода до заката. В девять вечера в новостях показали кадры с Саут-Ленстер-стрит, сделанные из-за барьера, который он своими руками помогал возводить. Он тоже, кажется, мелькнул в кадре — чуть поодаль, возле ограды колледжа, занятый каким-то делом. Такому нигде не учат. Они сидели вдвоем в Динсгрейндже, далеко оттуда, и благодарили судьбу за детей, за все, что дала им жизнь. Тома затрясло в кресле, как от подземных толчков, его прошиб пот, и от его стонов проснулись дети, прибежали, забрались к ним на колени, Джо в пижамке с Паровозиком Томасом, Винни в новой ночнушке из Лондона. Есть в жизни плохое, а есть и самое худшее. Его так трясло, что Джун позвонила доктору Браунли, и тот примчался из дома, из Монкстауна, дал Тому две успокоительные таблетки, а сам кивал лысой головой, и во взгляде читалась тревога и сострадание, намного сильнее, чем того требовал врачебный долг. Общественные события, личные трагедии. Доктор Браунли снова кивнул.

— Вы пережили ужасное — у вас шок, как после боя.

— Я воевал в Малайе, и там меня ни разу не трясло.

— Сейчас другое дело, — ответил доктор, — это рядом с домом.

— Мой дом, — отозвался Том, как будто слова эти сами по себе были домом, крепостью. Самые нужные слова. — Мой дом.