А вот что Алексей Михайлович рассказывал нам про другие свои «международные встречи»:

«Англичане – народ довольно культурный, никакого насилия с их стороны не было. Они вежливо со мной разговаривали, и когда я не говорил, то не говорил – и всё. Потом ещё появились почему-то французы, эти оказались самыми паскудными. А ведь в своё время Франция для меня – это было всё! Я думал, что французы – это “свобода, равенство, братство”! То ещё братство! Скоты такие, что дальше некуда! Вот, они мне задавали какой-либо вопрос – я им не отвечал. Так потом этот же вопрос мне задавали южноафриканцы, которые били. Таким образом – ты нам не хочешь отвечать, попробуй не ответь им…»

Почувствовать на себе это французское скотство было очень обидно. То ли дело хамство почти что «родного» человека, земляка – пускай и бывшего. Вот что рассказывал Алексей Михайлович о такой встрече: «Из Израиля прибыл одессит Жора со своим детектором лжи. Начал с оплеухи. В ЮАР, между прочим, к нему с презрением относились».

Ну, как бы они там ни относились, но, конечно, без представителя «Шин-Бет» – Общей службы безопасности Израиля, которая занимается контрразведкой и обеспечением внутренней безопасности, – обойтись было невозможно. Впрочем, это мог быть и «Моссад», то есть Ведомство разведки и специальных задач, – собеседники Козлова ему не представлялись, считая, что «русскому шпиону» достаточно знать их национальную принадлежность. Так как «пасли» «Дубравина» довольно долго и весьма квалифицированно, то было известно, что он не раз посещал и Израиль, ну и к тому же Израиль являлся, пожалуй, ближайшим соратником ЮАР в деле создания атомной бомбы. Так что «расколоть» советского нелегала израильтянам хотелось отнюдь не из праздного интереса – у них к нему было очень и очень много самых разных вопросов. Однако выбор присланного сотрудника был сделан весьма неудачно – хотя, думается, что и удачный выбор принёс бы не больше пользы, так как Алексей Михайлович никому ничего не сказал…

С «Дубравиным» работали представители разведок и контрразведок из семи различных стран – сколько конкретно спецслужб они представляли, этого мы сказать не можем, потому как и сам Козлов не мог этого знать. У каждого из них были к нему свои особенные вопросы, связанные с его пребыванием в их странах, но все вместе они желали его перевербовать, сделать своим «кротом», двойником, внедрённым в советскую разведку. Когда же стало ясно, что этого не получится, то из него пытались выколотить хотя бы информацию о том, с каким заданием он прибыл в ЮАР, что делал, выяснить методы и способы работы советской разведки.

Но не помогли ни допросы, ни соблазнительные предложения, ни пытки. Бессильным оказался и детектор лжи. «Дубравин» выдержал всё. Он оказался сильнее всей той своры, что окружала его. Вот уж явно, когда он учил в школе чеканные стихотворные строки «Гвозди бы делать из этих людей…», то никак не мог подумать, что это было сказано именно про него самого…

Не нужно, однако, полагать, что с приездом «представителей иностранных государств» режим содержания «A. M. Kozlov» был изменён в лучшую сторону. Нет, скорее наоборот: продолжались и физические истязания, и пытки бессонницей, и периодически «трансляция» магнитофонных записей. К тому же теперь он был переведён в центральную тюрьму Претории, в одиночку, камеру смертников. Притом тюрьма эта была «элитной»: если в застенках контрразведки, точнее – NIS, сидел кто угодно, то тут было «For whites only», и хотя чёрные в этой тюрьме также появлялись, но ни один из них отсюда живым не вышел. Сюда их привозили только затем, чтобы повесить. Казни осуществлялись каждую пятницу.

И опять – рассказ Алексея Михайловича:

«В ту тюрьму, где я был, чёрных привозили казнить. Я там сидел в камере смертников, в одиночке, там было три отсека, в каждом почему-то по 13 камер. По пятницам туда привозили чёрных из тюрьмы для чёрных – и вешали вместе с белыми. Хотя разница была даже тут! Последний завтрак: для белого целый жареный цыплёнок, для чёрного – только половинка. Это такое средневековье – через 20 минут оба будут висеть на одной веревке! И что, при этом белый будет свысока смотреть на чёрного?! Мол, я целую курицу съел?!

Меня два раза водили посмотреть на казнь. Это было как спектакль – зрительный зал настоящий, зрители. Причём в основном попы – и католики, и протестанты, и англиканцы… Даже мусульмане были, в таких шикарных шёлковых халатах.

И ещё один очень неприятный момент. Заслонка, которая снаружи закрывала глазок в моей камере, была оторвана – и я мог видеть, как по коридору проносили трупы повешенных. Их вешали на втором этаже, они падали через люк на первый этаж, там стоял величайший мерзавец в мире доктор Майхэбо, и он их добивал – делал последний укол воздуха в сердце… Это так каждую пятницу было, в 5 часов утра».

В иную пятницу количество повешенных могло доходить до двенадцати человек…

А вот слова Козлова «меня два раза водили посмотреть на казнь» не совсем точны. «Посмотреть» – это совсем другое, это было ещё в контрразведке, в самой первой тюрьме, когда один из тамошних начальников с усмешкой заявил Алексею Михайловичу: «Ты что, думаешь, мы с тобой играем? Шутим? Никто же не знает, где ты находишься! А цена человеческой жизни – нуль! Ты думаешь, я тебя пугаю? Пойдём!»

Его подвели к бассейну, в котором сидели крокодилы. Уточним, что хотя от Южной Африки до истоков Нила достаточно далеко, однако здесь обитает своя порода, именуемая «южноафриканский нильский крокодил»; как известно, нильские крокодилы – самые крупные в Африке, они могут превышать пять метров в длину. К такой рептилии и в зоопарке-то близко подойти боязно…

«Вот, тебя сейчас толкнуть – и тебя нет! – ухмыляясь, заявил контрразведчик. – Ты что, не веришь? Сейчас покажем!»

Справедливость его слов была доказана простейшим образом. По приказу офицера охранники привели какого-то негра, с руками, скованными наручниками за спиной, этого несчастного поставили на край бассейна и затем, без всяких церемоний и напутственных слов, толкнули туда, в воду, к крокодилам. Опускаем занавес. «Ну что, теперь ты понимаешь, что мы не шутим?» – совершенно спокойно, как будто сейчас ничего не произошло, сказал сопровождавший «Дубравина»…

А вот на эшафот ему всё-таки пришлось подниматься, причём дважды. Мы же сказали, что утверждение «меня два раза водили посмотреть на казнь» не совсем верно, потому как отсюда следует убрать слово «посмотреть». Случилось это в разные пятницы, с перерывом между ними в несколько недель. Дважды в пятницу поутру его вдруг будили на час раньше, чем обычно, и предлагали роскошный завтрак: жареного цыплёнка, вестника смерти. В тюрьме, разумеется, кормили плохо – и это было хоть какое-то, пусть и весьма слабое, утешение напоследок. Затем, после такого «знакового» завтрака, его вели по тому самому коридору, по которому четверть часа спустя потащат трупы, в тот самый «зрительный зал», где, как рассказывал Алексей Михайлович, в основном присутствовали священники… И происходило это два раза!

Пребывание в камере смертников длилось целых полгода. Его продолжали допрашивать и избивать, хотя уже и не так часто, как это было с самого начала, но всё равно – морили голодом, пытали бессонницей, периодически держали в железной клетке на африканской жаре, потому как в декабре у них было лето; каждую пятницу, рано утром, по коридору мимо его камеры с шумом протаскивали трупы повешенных – на вынесение смертных приговоров южноафриканская Фемида была очень щедра. Однако при этом во всём отсеке на тринадцать камер Козлов пребывал один, все прочие камеры пустовали – полнейшая изоляция! А ещё он абсолютно ничего не знал о том, что делается за стенами его узилища, что происходит в мире, обстановка в котором – ему ли этого не знать! – тогда здорово и серьёзно накалялась…

Впрочем, вот как об этом рассказывал сам Алексей Михайлович: «Шесть месяцев провёл я в камере смертников. Параша, кровать и стул. Комната – три шага на четыре. На стенах гвоздём нацарапаны последние слова прощания тех, кто там сидел и кого вешали до меня. Единственное, что приносили мне, – еду. Завтрак – в 5.30 утра: кружка жидкости, напоминавшей то ли кофе, то ли чай, а чаще воду, в которой мыли посуду, два куска хлеба и миска каши. Обед – в 11 часов; ужин – в 3 часа дня. В общей сложности четыре куска хлеба, кусочек маргарина, джема и тарелка супа. Свет выключали в 22 часа. К этому времени от голода у меня аж видения начинались. Вспоминал про отварную картошечку с паром, про помидорчики, огурчики. Помню, когда освобождали и взвесили, во мне оказалось 59 килограммов или 58. А было под 90. Никаких газет, радио – ничего. Я не знал, что творится в мире. Никаких прогулок…»