Без коры, и воняет аж голова болит…

Это правда. Мужики в чебуречной толковали, поехали, попробуем, а?

– Э, ээ, нашёл кого слушать. Собака лает, ветер носит, а мужик о похмелке голосит…

Не верь, ты, брехло.

– Ну и ну ууу… Ожили. Ожили, гады…

– Дерево то большое, высоко. Вооо! До ссааамого неба. А то у них выше, чем у нас. Мужики в чебуречной толковали. А с неба что упало, совсем и пропало. Упаал, кости поломал. Скорой нету. Там не заведено, больниц нету. В травмапункте, не говорят, как у нас…

Плати, потом посмотрим…! А нет, паашшол отсюдова. Вот у них и проще. Упал. Не ходячий. За руки, за ноги, и в тачку, на ферму!

– Да на какую ферму?!! Ветлечебницу??!

– Нет, на ферму. Там сумки бабам делают.

– Какие сумки на ферме?

– Пьянь ты и есть пьянь! Ферма крокодильнаяаа, кро – кооо – дии лооо аваа яяа. А не то, что у нас. Коровки с молочком и телятки – сосунки. Они не те коровки – красностепной породы, травку, соломку, силос. Не кролики-зайчики – морковочку любят…А это гады ползучие, им подавай мяясоооо. Это кааараакооодилы!!! Слушай, что написано. Я сам читал в журнале, для детей, врослых, пятого класса, слушай, я хорошо запомнил.

– Ппошёл…агитатор, крокодиловый. Иди, продавай лотерейные пустобрёхи! Каракодил!

– Во, а ты знаешь, что пишуть?! Слушай, я помню. Как сейчас.

– Крокодилы поедають, ну, жруть усё. Усё подряд, во!

– Слушай, помню как сейчас – жаб, комах, рыбу, буйволов, антилоп, это у них так козы, значит, зовут, потом пташек, и людей и, даже камни!! Только это, падлы, они точат зубы себе, как собаки наши. А эти, жрут и свежее мясо и дохлятину, им один хрен, а если голодные – поедают друг друга.

– Ну как у них, в Африке – людоеды. Воот. Им туда этих, побитых, целиком и кидают…

– Ты что, уже добавил, пережрал опять?! Такое брехать! Сам ты гад ползучий, – дай я ему врежу! Это люди могут жрать всё подряд…и водку палёную с самогоном. И чачу, и бражку…

А они хоть и ползучие, и не гады, как мы.

– Вон, смотри на пузе ползает и, на четвереньках. Мокрая матня до самого пупка.

– Не, не надо, Может и правда бывает такое. Аафрикааа…

– Да они сами, тех, которые валяются, не против, того, на ужин… А, а, если белый так ещё и имя спрашивают. А зачем?! Зачем, зачем, меню, запомнить, кого сожрал.

– Ппошшёл подальше, краснобай. Хвашист! Вот ты кто! Тебе, только, падла, того. Только в морге, агитатором – надзирателем пахать!

Чтоб не убегли без похмелки, будто готовенькие. Такое говорят было. Дай я его порешу! Ну, дай хоть рраз вмажу, меж глаз, чтоб и язык откусил. Чтоб, падла, шепелявил. Зараза… Такое гавкае.

– Ну а сумки к чему прилепил – приклеял,?! Это фашисты сумки делали! Темнотааа.

– А сумки делают из карокодиловой кожи. Знаешь денжишши лупят?!!

– Тебе, агитатор, хренов, только в вытрезвителе работать. Обезьяннике! Кровосос трудового народа. Таакоое накрутил, что и в ворота не влезет!

– Мужики сразу протрезвели. Помолчали. Показалось даже, что они думают. Лбы накрыли, избороздили морщины. Дружно встали. Но силы опять не рассчитали. Приняли боевую стойку – на четвереньках. Устали. Бедные. Ттакое пережить. Пересолил агитатор. Уморил горькой правдой. И глубокими познаниями из серии теле программ – невероятное, в мире животных, и живодёров.

Зеваки их окружили живым кольцом. Душой и сердцем понимали, сочувствовали, но ничем не могли помочь. Стояли и участливо улыбались. Казалось, гладили своими улыбками, но которые, уже врезавши по пару стопок, без спидометра, хором, но не злобно ржали. Ну, с кем такое не бывает?! Ну не рассчитали, Ну плохо закусили. Раньше, хоть килька в томате, сырки плавленые, и то закусь, а сейчас – накось, выкусь, дороже выпивки. А съешь, так и вышибет – и дорого и негодное. Экология, консерванты, красители, уморы носители – хуже отрезвителя…

– А бывает пооошла, но пошла не в то горло… И такое бывает. Суть бааа.

– В центр круга вышел Арамыс. Стал в позу своего земляка, ведущего передачу – минута славы, без славы. И. И так торжееественно, с пафосом, с акцентом писаных красавиц, нараспев выдал:

– Разбегайттэсь! Милицейскаяаа, машинааа!!!.

– …Побежали…

На четвереньках, х, х, х – дышшаат!

– Один фиолетовый, в кусты – заросли – цеплялки…– ежевики, к арыку с водой…

– Другой, с розовым остатком носа, к, обрыву, к скале, у самой, самой красавицы речки Бельбек. В нежные объятия густой высокой кррапивыы…

Арамис, видимо представил радость встречи с крапивой и ежевики колючей, запел, будто сам в костюме Адама пришёл в гости к Еве…

– Вай, вай – вай!! Замотал, закрутил головой, будто обжёгся и огнём ясным пылал в объятиях Евы, в огне, в таком нарядном костюме … Его почти трезвый голос, зззвучал как, как, *полёт шмеля,* только их шмелей была туча, живых, а не музыкальных, и не музыкантиков, они пытались каждый урвать плоти, родного тела Арамиса…

– Вай! Ваай!! Какой получился … Чааа…Пеее…

Почти трезвый голос соседа, по кругу терпимости…

– Арамис, Чапеее, Чапеее…

– Нужно говорить, Ч. П.!!!

– Ч. П. !!!

– Правильно, правильно, даараагой… Чаппееее.

– Дааа, даараагой, тааакое чааапеее!!!

Утро, как и то, прошедшее, было тревожным. Сквозь больничное окно уже видны стволы огромных полусухих корявых сучьев акаций. Он уже не спал. В палате храпел как хряк, сосед, которого привезли скорой раньше его, привычка вставать в шесть – сработала. Вот уже проём в окне стал из серого – Бирюзовым. На акацию, за окном, прилетел сыч, принесли же его откуда то черти, покрутил своей головой и трижды прокричал, отчего ещё горше стало на душе.

… Кризис миновал. Капельницу сказали, уже не будут ставить. А всё остальное – пилюли, процедуры его не пугали теперь. Он принял ещё одну, почти осмелел и пытался заснуть.

Боже мой, думал, – завод это ад. Сейчас это было чуть поближе к таким не райским кущам.

Прошлый год работали там, зимой. Мастерская была холодной – буржуйка топилась и всё. У неё, рядом, было тепло, а чуть отошёл от печки, холодная ледяная трудная работа. В печах, в цехе обжига, особенно семи кубовой – жарко, запах горящего мазута, и шум гудящих форсунок, от которого голова потом гудела. За год ничего не изменилось, только его включили в новую бригаду художественного фонда. Ребята, были интересные. Рассыпали щедро анекдоты – жуткие, циничные иногда и весёлые, но не всегда они радовали душу и помогали творить чудеса из почти фарфоровой глины. Они говорили, утверждали, они, творцы высокого полёта, и ещё чистые хорошие, почти ангельские души. Анекдоты это так, гимнастика ума, противоядие для сонных кур, чтобы спать не хотелось.

И вот теперь, лёжа на этой больничной кровати, он вспоминал те дни с коллегами как вспоминают о детстве, студенческих днях, о весёлых радужных минутах любви.

– Сыч прилетел ещё, и ещё прокричал трижды.

Молодые сестрички показывали ему сегодня, дверь, – четыре ступеньки в полуподвал, вчера оттуда, выносили маленький белый гробик. А тебя, шепнули мне тихо, сразу туда хотели. Уж очень ты был того…

Не договорили, врач проявился. Шмыгнули в свои покои служебные.

В палатах стоял обычный терпкий запах операционного отделения, но отделение было не то, где потрошат и препарируют, режут и отрезают, пришивают, штопают человеческое тело.

… Во всех спец помещениях аромат как в общественном си – бемоль, как это величают музыканты, это был толчёк, но без опознавательных знаков различия, М. Ж. где можно было досрочно посидеть бок о бок с такими, как и ты, кому уж не в терпёж и, конечно уж не замуж, а просто пошло, скорее, успеть бы. В палатах стоял терпкий запах инфекционного отделения. И он вспомнил…

Студенческое лето. Байкал. Озеро Фролиха. Наш коллега, будущий преподаватель, решил подарить своей девушке бурундука, любопытного красавчика тех лесов. Он очень забавный почти белочка, очутился на тонкой маленькой берёзке. Алик, с усердием тряс эту несчастную берёзку. Ясно дело бурундук свалился, но не на землю и, ни ему охотнику и почти рыболову в белы рученьки, а, а на голову. Ну что ему оставалось делать. Он своими лапками с коготочками, очутился на голове зверолова укротителя, и, этими царапалками, по головке, но не погладил, а таки толчковые задние, как почти кенгуру. Потом рассказывал три дня спустя, а как там он зверёнок сработал, что одной левой, левша наверное, лапкой да в его раскрытый рот, а потом ещё и хвостом будто зубной щёткой почистил, погладил, прошурудил, как топку паровоза кочергой, правда молниеносно. Только потом он долго, очень долго приходил в себя.