А у вас в этом краю лес кормит, одевает и согревает, это мне брат рассказывал, живёт в Читинской области. Вот как.

Даже обноски перешить, перелицевать научились, в войну и позже. Вот почему я с тобой разговариваю … Ты этого мог и не знать. Думал, что здесь райские кущи и манная небесная. Нет, дорогой, не от райской жизни жена твоя поступила так. Кто пережил, того просто так не сломишь.

– Это тебе не приговор.

– Школа.

– Она тебя должна была научить, а не размазать как слизняка, как дерьмо на дороге.

– Приедешь. Посидите все вместе. И дети пусть слушают и услышат каждого, вас, взрослых. Переживших, и не сломившихся. Поговорите. Расскажите каждый о своей судьбине – не малине. И все решайте, и благодари, что вырастили твоих детей. И, что жена твоя не пошла по рукам.

… Молчание.

Открытые глаза.

Молчание.

И,

Надежда…

Тебе не кажется, что в твоей душе произошёл процесс самоотвержения? Ты сам себе вынес приговор! Стань в сторону и посмотри на себя.

Ты меня понимаешь? Я говорю с разумным, очень разумным че ло ве ком. Понимаешь? Ты ослеплён. Ты залепил свои глаза кизяком – злобой.

– Сталин умер, а злость осталась. За отруби – 15 лет. За макуху и колоски…тоже судили. Колоски собрал, после комбайна, – не сдал в колхозную кладовую. Воор!

– Пройдут годы, уйдёт злость, но ты будешь верить и любить…

–Ты будешь жить.

–И, если подумаешь, ты её поймёшь. По крайней мере, подумай о том.

– Пустая бочка катится вниз с горы, гремит, вот, там твоя слепая злоба – она гремит и громит. Сокрушает себя и тебя. Расслабься. Успокойся. Оставь там, в бочке свою черноту.

– Ты видел, как бьются шмели и бабочки в окне, между стекол.

Весной, открой окно…

Они высохли.

Они в пыли валяются на подоконнике. Их нет. А те, которые огляделись, шли, искали, а не бились головой в неведомое, невидимое их глазами, они нашли форточку и улетели. Ты же гремишь, бьёшься лбом о стекло. Остановись. Выбрось из сердца злобу – слепоту.

– Раскрой глаза. Посмотри на травку, солнышко. Открой окно, посмотри, вдаль там всё живое…

А вон, рядом, они, шмели и бабочки,– сухие. Мусор.

Шаткие сходни, пассажиры, мешки, сумки. Пошли, поползли на берег. Студенты потихоньку двигались по трапу.

– Брат, подожди.

– Почему ты со мною заговорил?

…Теперь я знаю.

– Дай краба.

– Я пожму твою руку.

– Я живой.

– Я буду жить.

– Скажи…

– Скажи твоё имя. Я буду молиться за тебя. Я не тупой я выучил молитву и помню её.

Скажи.

*

– Почему так всё сложно?

– Почему так всё просто?

*

– Слушай и запомни.

– Никогда.

Ни теряй.

Свою

Голову.

Товарный состав шёл гружённый и очень громко шумел.

Гремели рельсы, и сигнал, тревога. Крутили вихри снега.

На платформе, мимо которой шёл, паровоз, тогда ещё ходившие по северной дороге навевал совсем не радостные нотки в душе станционного смотрителя. Но сигнал был грозный, – шёл дым, прямо из под платформы, на которой он стоял.

Это не был смотритель. Так он сам себя величал, что бы тоскливо не было от такой работы. Лопата и метла в его руках, а снег и мусор на платформе, окурки и т. д. и т. п. ему нужно убирать.

Электрички с пассажирами, ходили, и на станции они быстро, быстро, спешили домой, скорее домой.

Работали многие в Москве, а жили здесь в посёлке Хотьково, станция величалась как Абрамцево, знаменитое место музыкантов и художников.

И, вот там, этот смотритель, размахивал метёлкой или лопатой, правда фанерной, отойдя в сторону, чтобы не мешать и не показывать своё лицо, хотя совсем не такое, как у бурлаков на Волге, в картине Репина.

Он стоит, и пропускает мимо, почти убегающих домой уставших людей.

Вечер. Светло, но лампочки…

Всё видно.

Он, отдыхает. Стоит. Все спешат, не до него.

И … Воот.

Один, совсем, не торопится. Остановился. Посмотрел на инструмент, совсем не для ювелирной работы, потом залез своим нежным взглядом, почти в душу, на хозяина этой лопаты.

… Пустил дым, самосада, табака, самокрутки, дохнул крепким перегаром…Шёпотом, таинственным, скрипучим и громким, бывает же такое – меццо сопрано. Наклонился, и, почти с ногами, влез в левое ухо, и запел…

… Ну, что, дружок, влип. Ничего, пятнадцать суток не вечно. Пройдёт.

А. Пустяки. Хош. Дам три глотка. И, достал бутылку.

Человек с лопатой молчал. Тот спрятал бутылку. И сказал, что зря не хочешь. Отлегнёт. Полегчает.

Достал ещё, потом быстро спрятал, тоже мог попасть в немилость милиции, которые дежурили всегда, а закон такой был, жестокий,– усекут, высекут, не кнутом, этими,– пятнадцать суток. И посылают, или отвозят на милицейской машине, сигналят моргалками, сиреной, уступите, награждённых везут… работать, – мести улицы, площади и подобные, как им казалось позорные места.

… Рассказывали участники этого, того, незнамо чего, в городе Керчь, в Крыму, один, интеллигент, получил такое наказание, а ещё дурни, власть имущие, прицепили ему красную ленту как раньше героям победителям, спортсменам, стахановцам, награждаемым, такой экзекуцией, но там было написано крупно, белыми буквами…Я преступник.

После этого…

Больше не пил ни водку, ни вино. Никогда. Исправился.

Просто ушёл от такого подальше от знакомых и чужих, посторонних, которые его донимали на улице во время такого труда совсем не стахановского.

И.

… Завершилась эта новинка тем, что тот, который залетел, как тогда называли таких, и одним махом покончил с этой новизной…

Покончил с собой.

Дааа, и, только тогда отменили эти лозунги, но пятнадцать суток и нары, без пуховой тёщиной перины и жены Марины, ночевать, – были в действии. А питание, его дома цуцык, не стал бы хлебать такое жидкое и без мяса или хотя бы рыбки, и не уха с петуха была там, поощрение за стахановский труд, под аплодисменты прохожих, которые и сами с усами или без, но в душу такой позор лез.

И приводили, конечно, не всегда в восторг тех, пострадавших, а иногда и сочувствующих.

… Вот на такой, почти такой арене, но не цирка очутился он, совсем не станционный смотритель…и потому тут же, быстротечно, отчалил, сочувствующий, отошёл, растаял в ночной снежной круговерти.

Электричка ушла.

Только теперь завывал сигнал паровоза, и снег летел в глаза, и, и, голос, начальника вокзала…

Слов не было слышно, пурга уносила его речь со словесами явно не ласкающими барабанные перепонки станционного смотрителя.

… Не брани меня, родная,

Что я так люблю его…

Почему – то прозвучало такое в сознании, что он вечерами подбирал на слух, своего аккордеона, в общежитии, когда было время…

Он, смотритель так расшифровал его совсем не песенную речь.

Но сомнения не было. Начальник вокзала теперь накажет его этой, и так не царской финансовой наградой, а скромные рублики за такой ценный, нужный труд…он может… теперь пурга и снег унесут его драгоценные рублики в ту сторону, куда ушёл состав…

… А дым ещё немного шёл от платформы в сторону леса. И пришлось старательно и долго ему объяснять, что этот костёр, видимо, сделали ребята, он видел их, бегали и прятались под платформу. Потому что на вверенном ему объекте, в снегу не было…ни соломы, ни сухой травы и, конечно, не было никогда дров…

… А, травка то была, под платформой, летом цвела и пахла, но не сейчас. Пацанов, конечно, пацанов не было, сегодня, а травка, сухая была ниже платформы и, конечно мешала днём и ночью. Но, он, не смотритель, так убедительно защищался как у нас на самом справедливом суде, так старательно, что и сам поверил в своё не совсем чистосердечное а, ли, бии.

А оно, алиби.

Было ли?

*

… Теперь он спешил в общежитие, завтра рано вставать. В шесть утра заправить на кухне керосинки, студенты готовят себе чай и завтрак, а вечером затопить баню. Это по субботам.