Военный отдал мне честь как своему начальнику, торжественно так, с большим пафосом, сказал.

… – Я так и думал, сын партизана будет таким. Именно таким должен быть. Красивым, стройным. Строгим. Трезвым. Мало я видел, когда возвращаются со свадьбы трезвые, да ещё и главный герой. Всё – таки не генерал, – всегда были гармонисты!

Потом уже дома, он ещё раз похвалил, за то, что я всего за один год научился, без преподавателя, самоучка, говорили в таких случаях тогда, умею хорошо играть да ещё и в меру пить. Вечером он много рассказывал, о жизни крымских партизан и, что склады с продовольствием, были разграблены предателями. А наши ребята, были в очень трудных условиях. Голод и трудности, от которых многие и погибли. Подводная лодка, которую прислал Сталин, не смогла снять партизан, спасти. Так никто и не узнал, была она или затопила фашистская авиация. А те партизаны, которые остались в землянках, они не смогли уже идти с нами, к морю, где мы ждали подлодку и помощь. Так их похоронили, недалеко от нашей базы.

Он, военный ушёл, мы тепло простились.

… Больше его никто не видел. Не прислал и фотографии, которые у него сохранились, как говорил тогда нам.

… Снова я листаю страницы своих дневников, которые спят иногда беспробудным сном в моей памяти.

А ведь какое хорошее свойство памяти,– забывать, но не всё стирать с её тайников.

… Тёмная полоса жизни, светлая, очень тёмная, а иногда и чёрная, она Память знает то, что нужно спрятать, что бы потом, если постараться…всплыть, выйти к солнышку, на морской простор, как выходит подлодка, после ледового похода, и снова свежий воздух. Солнце. Жизнь.

*

…Я уже на заводе Залив, работаю художником. Тогда думал – счастливая случайность.

В общежитии, где нас разместили – выпускников ремесла, было четыре человека в комнате. Все вкалывали, как все говорили об этой почти героически трудной участи. А я, тогда уже считал себя ещё и художником. Смог. Сумел, всю комнату украсить, как тогда говорили, картинами Айвазовского, Боголюбова, Шишкина. Это, конечно были копии, да ещё с плохих репродукций и открыток, которые тогда продавались везде.

… Однажды, нас выпускников, – работяг, посетили в общежитии директор завода, руководители – парторг, начальник цеха. Помню, Хорошилов, фамилия его была, они тогда увидели и очень понравились мои копии таких мастеров. Вот тогда-то и решили перевести меня, из варяг в греки. Из судосборщиков в художники.

Но самое смешное было то, что я сам считал себя уже художником и думал: буду считать себя настоящим, если нарисую трёх богатырей, не напишу, а, а нарисую. Вот так понимал свои достижения, цели и задачи, творческого роста. Но сейчас разговор о другом, – мастерстве пития.

При заводе, точнее, на самом берегу, в Камыш Буруне, посёлке, был ночной профилакторий, там отдыхали и поправляли своё здоровье рабочие, вредной специальности. А там и не было других, все почти, были вредные и опасные. Но мне удалось, побывать там. Рабочих возили на завод в грузовиках, крытых брезентом. А от посёлка Аршинцево, где жили, почти все заводские были километры, до этого завода. И вот помнится шутки крымской погоды,– гололедица. Рабочий день начинается ровно в восемь утра. Все бегут на остановку заводского транспорта. Бегут. Как в цирке. На ногах тёрки, домашней кухни, на которых из морковки готовят почти деликатес, растирают, и сахарную свеклу, морковку. А тут гололедица, ноги не держатся на земле матушке, а на работу опоздал, …не враг народа, но по головке не погладят. 1952 год.

И вот на ботинки одевали, умудрялись как то, эти тёрки и прыгали с прискоком до самого грузовика. Он переполнен, лестничка высоко.

… Подпрыгивая и скользя как корова на льду без коньков… приблизилась, придрыгала, девушка. А на подножку, нет, нет уже сил, поставить ногу. Юбка мешает. Она и так и эдак,– никак. А мужики сидят и ржут. Ну, давай, а то уже гудит. Сейчас тронет. Опоздаем. Каюк тогда всем.

Она махнула руками, задрала, закатила свою юбочку, рабочую выше почти резинки, нужной для поддержки остального одеяния, явно не стриптиза, и стала своей красивой ногою на первую ступеньку, из арматурной стали, на задней створки борта грузовика. Ребята помогли. Усадили, поправили все её одевания раздевания. И машина загудела, заскользила. Не опоздаем. Теперь. До заводского гудка. А время было, ох и ах. Сталин только ушёл в райские края, а дисциплина была в ежовых рукавицах. Вот те и сказ, не сказка. И многие рабочие шли пешком. Тёрки и всё что могло хоть как то помогать двигаться к проходной военного завода.

Завод.

Судостроительный.

Вредная и опасная специальность и работа.

А у нас. Свой, заводской, ночной, профилакторий.

Почти санаторий.

На самом берегу моря.

Спали и проживали там целый месяц. Питались, по тем временам, довольно хорошо. На обед нас привозили автобусом, иногда правда, чаще просто грузовик, сверху и по бортам брезент, от солнышка и дождя, а зимой снег и метель, но ничего, даже песни пели на ходу. хоть и не часто, но и такое было. А тут, профилакторий, на обед, чаще автобус. Шик. Баловство.

Нет.

Благодарение за труд во благо Родины, было, такое. Почти как мама по головке поладила.

По вечерам два раза в неделю, танцы. А в конце пребывания, устраивали праздничный ужин с танцами, и, конечно, по тихому, почти конспиративно, было и вино.

И, вот, прощальный вечер. Белый танец, меня пригласила девушка. Она хорошо, мастерски танцевала и, даже восьмёрки, которые крутили не все умельцы. В ремесле учились вальсировать с железными табуретками. Деревянных не было, они быстро ломались, после наших репетиций.

– И, вот танцы окончились. Все были навеселе и с песнями пошли, кто на брег песчаный и пустой, иные уставшие в комнатки уютные, с видом, конечно на море.

А. Она…

Девушка эта, пригласила меня к себе в комнату, нужно поговорить, твёрдо, и почти ласково, пропела она. Но там уже были её подруги, и мы ушли на берег. Она шла совсем рядом и говорила, говорила, говорила чётко, как на профсоюзном собрании.

– Коля, ты очень хороший парень. Пожалуй, лучше всех. Ты художник, нравишься всем. Начальство тебя хвалят. И никогда не нажираешься… как многие наши ребята, а я, вот, видишь, какая…

– Со мной ребята не хотят даже дружить не то, что…

– Мужа мне и не видать.

– Одной так жить уже тошно.

– А тут ещё и бездетный налог. Все переженились, детей вон уже носят на руках, комнаты им дали в семейном общежитии. Красота.

– Вот это жизнь…

– Мне не видать такого счастья ни сегодня и не завтра. Никогда.

– И главное ты не напиваешься. Все по субботам вечером квасят, а ты, я слышала, картины рисуешь.

– Как бы я хотела такого сына или дочь как ты…

Она отошла в сторонку, нашла камешек, бросила его в море и стояла, утирая слёзы, от того, что наговорила и уговорила.

Уговорила ли?

– Но видно было, что этот разговор ей очень трудно дался.

– Потом она снова подошла ко мне и тихо, – тихо, так, почти шёпотом.

– Ну что тебе стоит. Сделай мне ребёночка…

– А я, как почувствую, тут же уеду на какую – ни будь стройку.

– Ты и знать не будешь…

Она ещё, что – то говорила, говорила.

… Шелестели, шептали как то ласково, волны о прибрежный песок, потом так же мягко, нежно откатывались и уже журчали, уносили её слёзы её песню,– плач Ярославны, девушки, которая лишена такого счастья.

Откуда появилась, как с небес свалилась, её подружка, увидела слёзы своей почти сестры по несчастью и, ошпарила меня всего кипящим гейзером, своих, совсем, почти, ласковых слов.

– Иш, тыы!

– Тоже мне…

– Нашёлся!

– Девственник несчастный.

И они, обнявшись, ушли в темноту одиночества.

*

Пришёл к себе, почти домой.

Ребята, в нашей комнате, заметили на моём лице следы беседы, и, конечно смеялись долго и нудно.

Восприняли это, как мою промашку.