Ах, ладно воспоминания. А сейчас, там, мы в Счастливке.

И море не в радость, когда творили такие очистительные процедуры нашим кастрюлям и казанам…

– И чтоб к обеду были дома! Музыкальное и стимулирующее песнопение мамы…

Это и море будет плакать с горя, что мы его мало радовали.

Тащим катим эти казаны в тачке, как сейчас старушки в магазин ходят с такими, только наши тележки – тачки были с железными колёсами и дышло-ручка как оглобля для лошадок. Тяжеленная.

А вот и море…

Раадость.

Горе.

Горе надо утопить, пели такую песню иногда.

А туут!!!

Да какое! …

На берегу пустынных волн…

Сидел Демьян объятый думой…

И, вдаль…– не глядел…

Глаза б не смотрели, на то, что мы, увидали!

Рядом с ним стоял какой – то котелок, в нём водичка. А он, почти Ермак, но с, тупою, мыслию в башке…

Трусы его, лежали рядом на расстоянии вытянутой руки.

– Да ты это чаво … Ды ничаво … тогда, бери кнут… и… погоняй яво… пропел он почти басом охрипшего голоса передразнивая кацапов. Ему, видимо, тоже перепало. Но ещё хуже, чем от родного, маминого ласкового ремешочка, и на десерт, лозинка. Он показал нам свою спину и потревоженные одну и вторую, пока ещё небольшие ягодичные мышцы. Спина и то на чём он ещё вчера мог спокойно сидеть, были в каких – то непонятных маленьких и покрупнее, красных бугорках – пупырышках.

Вот это уже и ах!

И ох!

Сколько блох.

Хуже блох.

Прохрипел чей то голос почти в небесах.

Да какие!

Соооль!!!

Стоп, ребята, теперь уже не до смегуёчков и не до смеху, когда они кверху мехом, пробасил Демьян. Солью, гад, стрелял, а я очутился в яме. Помнишь, туалет за школой выкопали …

– Там сарай был.

А-а-а…

Он сидел совершенно голенький. Отмачивал, её, соль. В море никак нельзя. Вот около него потому пресная вода в котелке.

– Щемит, аж до кишок больно, как – будто прошибло дриснёй, по самую катушку. Всё болит, течёт и печёт. Ночь не спал. Этот Филя. Живодёр.

С трудом пояснял нам своё состояние и чувства, наш коллега по промыслу.

– Я рванул, когда он споткнулся и чуть не упал, боком, боком, от него, чтоб не увидел, куда я хотел смыться, и, и, в яму. Там глубинааа. Но когда понял, куда я вляпался… было уже поздно, как говорят хохлы, трошки спизднывся.

Школе рыли новый туалет. Яма, будь здоров, хорошо хоть её не успели школьнички, мать их за ногу, наполнить. Просто была большая доска сверху, как у кур в насесте, и храбрецы показывали мастер – класс. Нужно было сесть на ту доску, ровно посредине и сделать – полное очищение желудка от всяких продуктов, не совсем свежих или когда нажрутся молока, слив и огурцов… за один приём… Храбреца хвалили, который совершал это цирковое, храброе, без страховки, действо и хлопали в ладоши и трепали по загривку, дескать мо ло дец.

…Ну, а, если, храбрец, да без страховки, приземлялся в это, то, – его, уж никто не гладил по головке. И долго. Очень долго, обходили стороной обзывая, так, ласково, как будто гладили крапивой и пели – говнючка – вонючка…

Драгоценный наш друг товарищ и брат, по несчастью, сидел как Ангел голенький, но не совсем был похож на Ангелов, которых нам показывала в своих мудрых книгах наша хозяйка. Там были Ангелочки дети, тоже голенькие и с крылышками.

… Мой тесть, много лет спустя про таких не Гераклов, говорил бы, что у твоего Демьяна мышцы большииее, как у воробья на коленках. Да ещё её, эту незагорелую, пятую точку, украшали пупырышки, где уже поработала соль, ну совсем малосольненький огурчик, а ладошками, поглаживал явные очаги и отметины былых сражений. Теперь мы все, обе боевые команды, белые и красные, были квиты. Ничья. У Фили был зад с автографами сотен египетских иероглифов великого фараона – Ёжика, а у Демьяна от соли, которая, ну никак не хотела покидать своих, пока ещё не насиженных мест.

День проходил в тоске и невесёлых раздумьях. Мы чистили песочком свои казаны и кастрюли, он сидел и оглядывался, как ворюга, нет ли кого. Ведь это была пора, когда нудистов ещё и в помине не водилось. А таких чудиков, как сейчас наш друг – просто величали бы – страмотищща!! Страмотища то какая. Гля! Дурень! Гоолыый. Стыдоба! А чей, это?…Аааа. Ну, тогда ясно. Яки сами, таки и сани. Это имели в виду его родителей.

Мы пока были не такие. Мама работала в карьере, правда то в прачечной, а то в магазине, – сельпо.

Отчим, зоотехник в колхозе. Дедушка чабаном, тоже колхоз. Ну а про нас, говорили ласково, с уважением. В семье не без урода. А иногда просто так – не в коня корм. Но причём тут корм и тем более конь, мы с братом так и не допетрили тогда.

Время.

Годы.

Пролетели как осенние птицы.

И звучит в моём сердце светлая грусть – песня, журчащая мелодия горного ручейка, курлыканье улетающих журавлей.

Песочные часы.

Поошёл песочек.

Вот и прошли минуты.

Перевернул кверху ногами, пробирку – часы и, и снова пошло время. Увы. Наше время не песочек и не колбочка – часы… Память. Вот наша копилка.

Память. Что ты записала, занесла в свои затаённые укромные уголки святого хранилища? А там, вот они, воспоминания весны человека.

Детство.

Школа.

Ремесленное училище.

Вот я уже судосборщик. Военный судостроительный завод. Пролистали страничку, четыре года, два – учёба, два – трудовая доблесть.

Художественно – промышленное училище. Тонкое ремесло резчика по кости…ещё пять лет.

Педагогический университет.

Ещё пятилетка, но уже не Сталинская…

Работа в художественной школе для особо одарённых детей.

Первые выставки, статьи в газетах. Первые рассказы в областных газетах. Творческие вечера в редакции и выставочных залах. Писатели, художники, музыканты. Педагогика Макаренко. Наши понятия задач педагогики.

Мама.

Почему то вспоминается она.

Все мы, часто там, в спорах сравнивали своих родителей почему-то с Макаренко…

В отпуск я приезжал домой и мама, как в детстве, мыла мне голову. …Виноградная беседка, тазик с колодезной водичкой, а рядом бегали малыши, племянники и смеялись, такой большой, а бабушка, своими руками, как маленькому… хихихи, да ха ха ха…

А мама, считала.

Отмечала мои первые сединки…

Она, очень осторожно, пыталась их, эти седые, первые, вычеркнуть. Убрать. Задержать то, что надвигается, на её сыночка…

Хочется.

Хотелось, хоть немного, хоть чуть-чуть, задержать, сохранить его, своего сына тем, молодым пацаном. И она гладила седеющую макушку, своими согнутыми временем, тяжёлой работой и годами. Своими натруженными святыми ладонями.

И всплывают в памяти строки из сборника орловского поэта Виктора Дронникова. Они всегда со мной, они всегда во мне, когда я думал там, так далеко от Крыма, думаю и сейчас о ней, – маме.

И звучат они как грустная песня и укор … « На твоих равнинных, ласковых ладонях, если б знали гнёзда свили соловьи…»

Литературные вечера.

Спорим, говорим о задачах, назначении искусства, литературы и, почти всегда, о детях и родителях.

Вспоминаю маму морозной зимой в мастерской, в северном холодном городе. Снег засыпал сугробами до самых окошек. Метёт пурга, свистит за окном ветер, а они, эти тёплые слова, здесь, со мной. Во мне.

Почему я их не подарил маме, её сердцу тогда.

Поздно.

Теперь уже не услышит.

Совсем недавно. Совсем неожиданно. Она ушла. Ушла в мир иной.

И не капнет моя замороженная слезинка на её ласковые ладони.

Не загремят битым стеклом эти осколки в моём сердце запоздалой памяти.

Не отогреет этот лёд, тёплая, святая, материнская рука.

В селении Ульяновка плещется красивое бирюзовое озеро. И как его только не дразнили, всякими кличками, обзывали и Байкалом, и Плещеевым.

Купались все, кто приходил, приезжал и местные. Были и такие, те, которые не принимали на душу винус, спиртус, денатуратис, говорили что – лечат эти воды – там живут водороды. Были и, которые не лечились сероводородом и не принимали на душу, а просто ушли навсегда к русалочкам, на постоянное пребывание. В их танцующее окружение, просто ушли и концы в воду. Даже водолазы Севастопольские, размахивали руками и говорили, что их, утопленников, нет. Как будто корова языком слизала. Неет и точка. Но вот правда, чего нет, того нет. Останков кораблей, которые нырнули безвозвратно в мировом океан-море, не обнаружено. Значит, и связи с океаном нет. А на Байкале, есть. Но куда же девались те храбрецы, которые ушли и не возвратились. Что там, на дне так долго ищут. Что потеряли.