– Дяденька, я не знаю, вот ей-богу не знаю, игде подевались другие все.

– Мальчишка, наверное, не знает, – равнодушно сказал харабарчи. – Парень может не знать. А старик знает.

По знаку сотника воины опрокинули старого пастуха на спину. Рыжая с сединой бородка острым клином уставилась в небо, глаза были закрыты – старик казался неживым. Один из нукеров сел ему на тощий живот, другой – на ноги, стащил лапти и онучи, обнажив синеватые жилистые ступни с грязными, загнутыми ногтями. Десятник выхватил из костра красную дымящуюся головешку и ткнул в голую пятку. Запахло горелым мясом, пастух застонал, не разжимая рта. Парень заговорил:

– Дурачье! Што вы делаетя? Хотитя, штобы он указал вам дорогу, а самого обезножили.

Харабарчи перевел, сотник подскочил к парню:

– Ты поведешь нас! Тебе мы сохраним пятки, но выжгем спину, а также заставим тебя сожрать собственные уши, прижарив их сначала на твоих волосах.

– Зачем столько хлопот, мурза? – На веснушчатом лице парня появилась улыбка. – Я и так укажу тебе дорогу, ежели не забоишься болота.

– Он укажет, – равнодушно произнес харабарчи. – Молодому пытка страшней.

– Ежели отпуститя, как сулили.

Старый пастух застонал, повернул голову и плюнул в сторону парня. Сотник довольно засмеялся:

– Старого пса надо повесить на суку. – Он выразительно провел рукой по шее. – Нам безногие рабы ни к чему.

– Ты обещал, мурза, отпустить всех! – твердо заговорил парень. – Девок – тож. Иначе не поведу, хоть на куски рвитя.

Сотник выслушал переводчика, хлопнул парня по плечу:

– Слово Куремсы – верное. Отпущу, когда ты исполнишь свое.

– Подождите, ироды, вот придет мой Алешка с боярином Василием, он за все спросит! – прохрипел пастух. – А тебе, страмец конопатый, будет петля на осине, коли выдашь.

– Не лайся, дед Лука. Черное болото – што пузо коровье: дорога туда узка, а сколь ни влезет – все сварится. Помирать все одно придется – на осине ли, в омуте либо на полатях.

Старика и парня оттащили от костра, отвели к ним и подростков, для верности связав им ноги. Повеселевший сотник стал поторапливать воинов у костра, и скоро поляна наполнилась запахом баранины, закипающей в котле.

– Эй, Орка, тряхни хитреца Сеида, я сам видел, как он наполнял турсуки веселым питьем!

Нукеры осклабились – сотник, ради первой удачи, решил развязать один бурдючок, значит, им тоже позволит. Сняли котел с огня, обсев его кружком, хватали руками горячее полусырое мясо, рвали руками и зубами, жадно проглатывали, запивая сбродившим медом, быстро пьянея от хмеля и обильной еды. Осовелые глаза сотника все чаще обращались к балагану со строптивой полонянкой. Ему нравились большие белотелые женщины, но тех, что сидели в другом балагане, лучше приберечь – вдруг иной добычи не попадется? Плевок на его лице высох, голова кружилась, и злючка становилась все желаннее.

– Я, пожалуй, сам начну учить ее любви, – сказал он, вставая. – Десятник пойдет за мной, остальные пусть кинут жребий.

Нукеры оживленно загалдели, провожая начальника завистливыми взглядами и скабрезными напутствиями. Вышел он не скоро, неся халат на руке, постоял, кивнул десятнику: ступай. Потом молча сидел у костра, потягивая мед прямо из бурдюка, пока вернувшийся десятник не спросил его:

– Что теперь делать с ней, наян?

– Почему ты спрашиваешь, Орка? – Сотник с пьяной ухмылкой покосился на понуро сидящих поодаль мужиков. – Я ведь обещал отпустить их всех. Эту, наверное, можно отпустить. Пусть сама утопится – мне такие попадались. Садись и пей.

Десятник налил себе меду в деревянную чашку, но не донес до рта – длинная желтая тростина насквозь пронзила его бедро, вошла в другое, – словно сшила ноги вместе. Орка взвился от боли и упал лицом прямо в огонь, покатился, завизжал, как свинья, почуявшая нож под сердцем. Куремсу спас стальной панцирь – бронебойная стрела прошла сдвоенную кольчугу на сгибе локтя и остановилась, не дотянувшись длинным граненым жалом до левого соска.

– К оружию, нукеры! – заревел перепуганный насмерть сотник, вскакивая, но воины его бежали к лошадям, кормившимся посреди поляны. На месте остались двое: Орка и еще один, только что вышедший из балагана – он стоял на коленях, сжимая руками сулицу, пробившую его насквозь со спины. Среди удирающих тоже были подбитые стрелами: один падал и вскакивал, другой семенил, согнувшись, вырывая из бока окровавленную тростину. Свистя, ревя, улюлюкая, из леса выбегали мужики в лохматых шапках с длинными блескучими топорами в руках; их показалось так много, что ордынский сотник ощутил небывалую прыть, сайгаком перемахнул костер и кинулся вслед за нукерами. Кони были близко – только бы ухватиться за луку седла! Вдруг жутко, оглушающе рявкнул медведь, и верные кони кочевников, никогда не выдававшие своих хозяев, метнулись от них к озеру, храпя и брыкаясь на скаку. Сотник запутался в траве, упал, увидел мельком, как кто-то широкий, бородатый, настигнув ближнего нукера, с маху ударил его топором по шлему… Оставшиеся без лошадей степняки начали выхватывать мечи, с отчаянным визгом кидались навстречу преследователям. И тут лишь Куремса заметил, что врагов меньше, чем его нукеров. Вскочив, он со злобным криком выбросил меч в грудь набегающего человека с поднятым топором, враг шарахнулся в сторону, оступился, забыв про топор в своих руках, Куремса увидел близко испуганное безусое лицо и с силой вонзил острие меча в открытое горло. Тотчас раздался яростный крик:

– Круши орду! Бей грабежников! Руби нечисть!

Сотник оборотился на грозный голос. В десяти шагах от него воин с сабельным шрамом на лице, одетый в железную броню, ожесточенно рубился мечом с двумя неповоротливыми на земле нукерами. Куремса бросился помогать своим и тут же пожалел, что не побежал в лес – один из степняков стоял, шатаясь, бессмысленно ловя отрубленную кисть правой руки, висящую на тоненькой красной жиле, и поливая землю кровавой струей, второй пытался поднырнуть под меч русского, чтобы обезножить его коварным ударом, да так и остался на корточках с разваленной надвое головой. Русский обернулся к сотнику, Куремса увидел его налитые кровью глаза, остановился как бы на зыбком мостике – дунь сейчас ветерок, и он упадет: в глазах русского была его смерть.

– Ну, вражина, ча стал?

Куремса, словно разбуженный, швырнул меч на землю, прыгнул в куст, пригибаясь, петляя по-заячьи, кинулся к лесу. Проклятая байдана, как она тяжела и хлещет железным подолом по коленям – в ней разве убежишь? Кто-то из кустов кинулся ему наперерез, от подножки Куремса со всего маху ударился оземь животом и грудью, задохнулся и не смог даже сопротивляться, когда ему заламывали и связывали руки. Потом поставили на ноги, накинули на шею чей-то аркан, потащили к костру. Куремсу шатало. Русский мед коварен – он не сразу пьянит.

Девки ревели навзрыд, хватая за полы мужиков, еще не пришедших в себя после сечи. Развязанный парень с подростками помогал перебраться к костру старому пастуху. Победители натащили целую кучу трофейного оружия, сюда же принесли заколотого сотником парня. Хромой мужик со зверским лицом оттаскивал раненого в ноги десятника на край поляны. Рыжебородый воин в кольчуге сокрушался над убитыми:

– Эх ты, Овсюха горемычный! Чего остолбенел, когда рубить надо? Догнал вражину – по башке ево, и делу конец! Нет – стал, будто повязанный, сам же на меч налетел.

– Ох, дядька Иван, непростое дело человека срубить, – пожаловался молодой мужик. – Я ноне двоих зашиб, а руки-то вон досе дрожмя дрожат.

– Это рази человек? – Окольчуженный витязь зыркнул на пленного злыми глазами. – Однако, лихо, мужики. Вшестером чертову дюжину, почитай, упокоили.

– Пятерых-то мы стрелами да сулицами добыли, остальные и ослабли от страха, – сказал подошедший Роман. – В другой раз этак не выйдет.

– Пожалуй што, – согласился Копыто.

Из крайнего балагана послышался громкий плач девок. Один из мужиков хотел войти туда, но его не впустили.