– Куда ты уводишь нас, Олекса Дмитрич? Адам же не велел…

– Я велю. Мне помощницы нужны, Устинья. Не все Адам – и ты порадей за наше дело. Муж вернется – дома будете.

Дорогой нагнали жену Вавилы. Она несла на руках спящего ребенка, девочка цеплялась за ее подол. Олекса знал, что старший сынишка Вавилы скончался от раны.

Перед Тайницкой уже собралась большая толпа детей и женщин. Монашек что-то объяснял недоумевающим стражникам. Дети жались к матерям, сирот поделили девицы из княжеского терема. Олекса отыскал взглядом вчерашних спутников по подземелью, которых приставил в помощь монашку с утра, подозвал, и лишь теперь они узнали, какая тяжкая и святая доля им выпала. Если до ночи сам он или кто-то другой не выведет их из подземелья, один из троих должен провести разведку через потайной выход за городом. В случае худшего самим думать, как быть: либо пожить в убежище, пока есть корм, либо сразу уводить женщин с детьми в сторону Волока-Ламского. Олекса советовал выбрать первое, уверенный в том, что хан в любом случае не задержится под стенами Кремля больше недели – Орда должна двигаться.

Стражники с удивлением наблюдали, как вереница детей и женщин потянулась в башенный подвал, к тайнику. Озаренные факелами подземные своды наполнились шелестом детских шагов, восклицаниями и восторженным шепотом. Для маленьких москвитян это путешествие начиналось как чудесная сказка, но Олекса знал: их восторги будут недолгими. То, что предстояло взрослым, уходящим под землю, он представлял себе с трудом. Чтобы одолеть сильного врага, должны совершить свой подвиг и полководец, и ратник, и мать его, и жена. Чей выше, никто не знает. Он отправил двух воинов с монашком разделить подвиг матерей и жен. Как бы ни отличились его конники в боях с ордынцами, первых наград у воеводы он станет просить для тех, что ушли под землю с детьми. Если подвиг их состоится.

На верхнем ярусе башни старшина гончаров спросил его:

– Думаешь, спрятал цыплят от коршуна? Да ворвись татарва в детинец, она тут все щели обшарит.

– Ты, Устин, стоишь на самой безопасной стороне, – ответил Олекса. – Случись беда, ты должен меня пережить. Так вот слушай, где укрыты мои цыплята…

Протяжно, со сдержанной печалью зазвонили соборные колокола: княжеское посольство покидало Кремль. Олекса вдруг подумал, что его конники стоят слишком далеко от самых опасных теперь ворот. Но приказ князя строг, как его нарушить? В конце концов, он сделал, что мог: посадил дозорного на колокольню Архангельского собора – в случае угрозы тот сразу даст сигнал.

Олекса еще не достиг тех лет, когда многократный горький опыт настойчиво твердит человеку: если у тебя явились сомнения, если тебя посетила тревожная догадка, если заговорило в тебе чувство опасности – не отмахивайся от них: беда стоит рядом.

Появлению Вавилы в башне обрадовались и пушкари, и воротники, и сын боярский Тимофей, поставленный на место Олексы. Горю его сочувствовали молча, стараясь предупредить всякое желание.

Вместе с солнцем перед стеной появились степняки. Конные лавы строились глубокими рядами от Неглинки до сгоревшей церкви Николы Мокрого над рекой Москвой. Встревоженные ратники толпились у бойниц, наблюдая, как две конные колонны – по три в ряд – приблизились к краю рва против Фроловских ворот, заставив пушкарей схватиться за дымящие витии, а стрелков – за саадаки, но в приближении врагов не ощущалось угрозы: они хранили безмолвие, не обнажали оружия, даже не смотрели на стену. Оба строенных ряда развернулись лицом друг к другу, образовав широкий живой коридор от рва до белой вежи великого хана, над которой по-прежнему торчало мирное знамя с золотым полумесяцем на пике древка. На всадниках были халаты зеленого, синего, желтого, алого цвета – по сотням. Под халатами угадывались брони, на головах – пернатые мисюрки и шишаки с кольчатыми сетками и козырьками до плеч.

Вавила едва сдерживал желание ткнуть горящим фитилем в затравочное отверстие пушки, наведенной на вражеские ряды, хотя понимал: это хан выслал почетную стражу для встречи Остея с московским посольством. Стражи было многовато.

Посольство двинулось с Соборной площади, народ хлынул к воротам, а потом – и на стены по приставным лестницам. Тимофей побегал, пошумел да и махнул рукой «Пусть глядят, чужих глаз не жалко!» За Остеем, одетым в простое светлое корзно с горностаевой приволокой, рослые дружинники несли подарки для хана – дорогие чаши, чеканенные знаменитыми мастерами золотых дел Макаром и Шишкой, связки соболей, двух кречетов в серебряных клетках. Чинно шагали бояре в собольих пышных шубах и бобровых шапках. Архимандритов и игумена сопровождали монахи с иконами, четверо несли шкатулки из кипариса и гладкой карельской березы с церковной казной. Пятеро выборных, одетых в суконные кафтаны, замыкали шествие.

Длинный Беско, указывая на бояр и не стесняясь присутствием Тимофея, ругался:

– От дурачье непролазное! К ворогу идут о мире просить, а вырядились, будто на рождество. Как бы с них там шубы не посдирали со шкурами да не потребовали от нас для кажного мурзы по собольей дохе?

Сын боярский только зыркнул на парня – чей-то начальственный голос уже требовал открывать ворота, и Тимофей поспешил вниз Гришка Бычара с тремя дюжими подсобниками налег на рукояти ворота. Видно, удары тарана все же сказались: железный клин пошел в смазанных салом пазах туго, со скрежетом и писком. На помощь подбежали ополченцы, носатый суетился, покрикивал:

– Разом, молодцы! Разом!

Воротники, багровея от натуги, только фыркали: расходился петушок! Лучше бы подальше держался – зашибить могут, но человек был услужливый: где и помочь не в силах, так хоть подсуетится. За услужливость его и приняли в число башенной стражи после того, как пристал он к Бычаре с товарищами в разгульную ночь. За один лишь харч готов был дневать и ночевать в каменной клети, подменяя любого в часы стражи.

Железный затвор Фроловской башни поднимался вверх, и в случае опасности стоило перерубить натяжные ремни, чтобы гигантский железный клин, подвешенный на цепях, обрушился вниз под собственной тяжестью и запер детинец. И сейчас старший стражник стоял наготове с отточенной секирой в руках – на тот случай, если бы наверху заметили опасность и подали сигнал. Башня уже зияла сквозным жерлом отворенного хода, и после четырех дней осады непривычным, страшноватым был ее новый вид. Может быть, еще потому, что в открытые ворота не виделось знакомых посадских строений, лишь из загроможденного рва торчало обгорелое бревно тарана, а дальше – сплошные ряды чужого войска на черноватой пустыне пепелища.

– Крепи ворота!

Носатый, придерживая сползающую шапку, вертелся под ногами.

– Пазы-то, Гриша, почистить бы? Не ровен час – сядут у нас ворота, а, Гриша?

– Не мельтеши, суета, – добродушно ворчал воротник. – Вот пройдет посольство – почистим, поправим.

– Да я сам, Гриша, уж ты дозволь, Гришенька? – Глаза-мыши преданно смотрели в лицо Бычары.

– Ну, че ты подлиза такой, Червец, ровно сучонка? – Стражники успели дать носатому свое прозвище. – Подавалой, што ль, прежде служил?

– Всяко доводилось, Гришенька, всяко доводилось служить.

Бычара плюнул. Видел бы он, с какой злобой уставились в спину ему глаза-мыши, когда выходил из башни!

Между тем ополченцы работали во рву, разбрасывая головешки, укладывая приготовленные брусья и плахи. Подъемные мосты были на всякий случай уничтожены еще в начале осады, но послам долго ждать не пришлось. Морозов сам опробовал настил, стал в проеме башни, перекрестился:

– С богом, княже.

Московские послы покинули спасительные стены и двинулись во вражеский стан, монахи протяжно запели молитву. Оставшиеся снаружи ополченцы опускались на колени, истово крестились и кланялись священным иконам. Целая толпа жителей города выплеснулась из ворот вслед за посольской процессией, растеклась по краю рва. Как и во все последние дни, утро занялось тихое; солнце, притушенное разлитой в небе копотью пожаров и ордынских костров, светило по-зимнему тускло. Было не по-августовски прохладно, казалось, природа напоминала о подступившей осени и грядущей зиме, торопила людей на нивы, пажити и лесосеки, на грибные и ягодные поляны, чтобы не упустили золотого времени. Сдержанность степняков, строгий порядок в их войске и почетный коридор из нарядных нукеров для московских послов как будто сулили исполнение чаяний осажденных, уже затосковавших по просторному миру. Человек готов дни и ночи напролет гнуться над работой в своем доме или мастерской, не замечая стен, когда знает, что во всякую минуту может покинуть их. Но если его в эти стены загнали силой, они и за час могут стать ненавистными, и нет у него желания большего, чем вырваться из них.