Из окна своей спальни Владимир Андреевич мог бы разглядеть Оку, но ее скрывали вековые леса. Сплошняком уходили они на север – к Москве, на юг – к Туле, бесконечно тянулись в стороны восхода и заката. Здесь красные боры сливались с веселыми березняками и корявыми дубравами, сухие и чистые сосновые косогоры врезались в прохладное чернолесье и сырые ольховые урманы, теплолюбивый дуб и липа дружили с жилицами севера елью и лиственницей. Леса давали жилье и тепло, леса одевали и кормили, леса укрывали в дни вражеских нашествий. Но леса могли и предать: знающий дороги враг под их покровом незаметно подкрадывался к городам. Вблизи Серпухова зеленые кущи потеснились, уступая место деревенькам и полям, во все стороны их прорезали дороги: городок становился столицей немалого удела и множество разного люда тянулось к его дубовым воротам. Стены городка слабоваты – два ряда заостренных бревен, врытых в землю, а князю Владимиру виделись могучие защитные валы, неприступные твердыни каменных башен над грозными раскатами – Серпухов должен стать ключевой крепостью на южных границах Московской Руси. Если бы к нему присоединили свои плечи Тула и Таруса, Москва заслонилась бы таким щитом, какой не по зубам ни одному врагу, идущему с юга.

Светало, и Владимир видел в окно часть разобранной стены, за нею – утренний плес Нары, на берегу ее – кучи серой земли и камня, груды киты и обожженных бревен. Этим летом он начал работы по перестройке детинца. Привез опытных городников, вместе с ними вычерчивал план крепости и привязывал к месту. Беда – рук мало. Летом особенно.

Серпуховской ложился рано, зато и вставал раньше всех в тереме, обдумывая в тишине предстоящие дела, но сегодня мысли убегали от обыденности, были неясны и тревожны. Может, от вчерашнего разговора с венецианскими купцами из Таны? На столике их подарок – резная шкатулка красного дерева с драгоценными шахматами, выточенными из слоновой кости. Владимир принял подарок благосклонно, однако после ухода гостей не прикоснулся к шкатулке. Хотя шахматы стали модными при европейских дворах, он не любил эту бесполезную восточную игру, считал, что ее придумали подхалимствующие бездельники для царственных лежебок. Кто из государей много играл в шахматы или по-иному прожигал время, тот обязательно проигрывал сражения и царства.

Мысли Владимира занимали рассказы купцов о делах в Орде, особенно известие о том, что кафские фряги поставили крымскому темнику и самому хану много военного снаряжения, в том числе силовые пружины для баллист и катапульт.

В тереме послышались шаги, просыпался городок, разбуженный церковным колоколом. Люди спешили к заутрене, запел на окраине пастуший рожок, со двора донесся скрип колодезного журавля, сердитый голос конюха: «Балуй, черт!» Словно эхо, приплыл далекий звон Высоцкого монастыря, заложенного Сергием близ столицы удела по просьбе Владимира. Год назад Сергий крестил Ивана – первенца Серпуховского.

Сейчас князю особенно хотелось увидеть Сергия, о многом поговорить, и прежде всего о той тяжелой книге в деревянной обложке с узорными серебряными накладками, что лежала на его столе. Он взял ее, сел лицом к свету, чтобы погрузиться в манящий мир отшумевшей жизни, обильный человеческой кровью, недолговечной чьей-то славой и великими страданиями народов, извечно жаждущих тишины, но не устающих вставать друг на друга с мечом и огнем. А мысли вдруг обратились к Елене с сынишкой, находящимся в Литве. Там неспокойно. Едва ли кто-то из князей посмеет учинить обиду дочери Ольгерда, жене Владимира Храброго, но в дни смут на дорогах появляется вольница, которой княжеские титулы – что огородное пугало озорным мальчишкам. Елена как раз должна бы выехать от брата Андрея, из Полоцка, где, по слухам, особенно стало опасно. Андрей Ольгердович, прославивший свое имя в Куликовской сече, вернулся на полоцкий стол лишь год назад. Его упросили жители города, прогнавшие Ягайлова ставленника князя Скиргайло, – за пьяные оргии и травлю людей дикими зверями, которых держал при себе вместо стражи. Оскорбленный изгнанник тщетно искал помощи у великого князя Литвы Ягайло – тот почел за благо молчаливо поддержать Андрея. И теперь Скиргайло призвал на помощь крестоносцев. Полочане со своим мужественным князем, конечно, отобьются от крестоносного сброда – им не впервой, но не случилось бы какой беды с Еленой и сыном. Зря отпустил весной, лучше б сидела в Москве. Загорелось ей, видишь ли, похвалиться наследником перед матерью и братьями и наладилась в Литву почти с грудным. Однако жену можно держать в доме либо хозяйкой, либо рабой. Второго Владимир не хотел и не мог – он полюбил свою женушку сразу, как только увидел выходящую из золоченой польской кареты, в которой привезли ее братья Андрей и Дмитрий…

Владимир вздохнул, раскрыл книгу на шелковой закладке, перед глазами побежала четкая, неторопливая вязь греческого письма. И загудело великое пространство земли, расплескались реки, двинулись стотысячные армии. Рушились стены славнейших столиц, земля захлебывалась в огне и крови, исчезали цари и великие государства, целые народы рассеивались, как песок, подхваченный ураганом. Суровая история говорила с русским князем – то ли остерегала, убеждая, насколько мал и ничтожен он перед нею со всем своим уделом, то ли на что-то подвигала, показывая, как люди сами творят свою славу и собственными руками роют себе могилы.

Владимира история увлекала не меньше, чем Димитрия. Родившийся князем, властелином немалых земель, он все-таки не был свободным – его княжество, вся Русь жили надеждой на уничтожение разорительного, постыдного ига. Откуда он выполз, ордынский удав, сдавивший своими кольцами половину мира? Восточные книги превозносили божественные достоинства «солнцеликого» Чингисхана, нечеловеческую силу и храбрость его приверженцев – Владимир не верил им, ибо хорошо знал, как создаются подобные панегирики. Поддерживая славу своих основателей, государства, религии, ордена и кланы хотят увековечить себя, утвердить повсюду свои законы и порядки. Теперь он читал правду. Неведомый летописец словно бы отливал в чеканные строки греческого письма то, что смутно бродило в сознании Владимира. Предшествующие столетия только подтверждали, что «потрясатели Вселенной» являются тогда, когда их некому остановить. Бессилие целых народов, пораженных духовной чумой, навлекает полчища хищников, сбивающихся для кровавого пира в громадные стаи, как сбиваются для охоты оставленные без человеческого присмотра одичалые собаки. Хищные союзы называются по-разному – империями, ордами, каганатами, орденами, цель же у них одна: порабощение и грабеж ослабевших. А подходящий вожак стаи всегда найдется.

Сто восемьдесят лет назад многим казалось невероятным, что «полудикие» кочевые племена, словно упавшие с неба, громят одну за другой величайшие державы с изощренной государственной системой и многочисленными армиями, где одних военачальников было больше, чем всадников в туменах Субедэ, Джебэ и Толуя, что завоевателей не в силах были остановить и устрашить гигантские крепости с разными ухищрениями, пороховые мины, адские трубы для разбрасывания убийственного липкого огня, метательные машины, огненные ракеты, разрывные снаряды и стада боевых слонов с окованными железом бивнями. Все это скоро оказывалось в руках завоевателей и служило им лучше, чем прежним владельцам, к полному отчаянию избиваемых народов.

А между тем грабительская организация монголо-татарских завоевателей, как и все прежние, вызревала в воздухе, где пахло тленом разлагающихся империй. Она долго проверяла себя и прощупывала соседей в мелких набегах. Творцы ее не уставали заверять в своем миролюбии, не уставали и жаловаться на злобность иноплеменников, усыпляя их внимание. Когда же, ощутив достаточную силу, хищники сбросили овечьи шкуры и начали рвать в клочья целые племена и народы, нашествие кровавых орд многие сочли божьим наказанием – тому, кто бессилен перед бедой, ничего не остается, кроме ссылок на волю всевышнего.