В далекой Москве еще не знали, что два года мирной жизни, купленные для всей Руси кровью куликовских ратников, уже закончились.

Стоял знойный день хлебной страды, и Николка Гридин принес в полевой шалаш жбан прохладного кваса для матери. Она вошла в сумеречный шалаш следом, тихая, бесплотная, держа на руках спеленатую грудную девочку. Потом прижала палец к губам, от чего-то предостерегая, положила сверток на солому и неслышно вышла. «Мама!» – хотел позвать Николка и не смел: кричать было опасно. Бежать следом – но крохотная сестренка? Мать не воротится – он знал. А стоит выйти из балагана – сестренка останется за неодолимой чертой – и это он знал тоже. Надвигалось страшное, неотвратимое, чего нельзя понять разумом. Николка схватил сестренку и, холодея, увидел, что это березовая чурочка, обернутая повойником. «Я – твой суседка», – сказал сухой, лающий голос. У ног Николки из прикрытой соломой земли вылез по пояс желтолицый человек в собачьем треухе, скаля зубы, смеялся.

– Мама! – заорал Николка, вскакивая. Он не сразу понял, что спал в сенях у своей холщовской хозяйки. В наружную дверь негромко стучали. Николка отбросил голик, вскочил с лежанки. В избе зашлепали босые женские ноги.

– Слышу. – Он взялся за щеколду, спросил: – Кто?

– Я это, Кузьма. – Голос старосты приглушен.

Судя по темени, до рассвета неблизко. Николка, отходя от мутного сна, зевнул, поежился. У калитки всхрапнула лошадь.

– Ты, никак, в дорогу?

Староста притворил сенную дверь.

– Беда, Микола, – ордынский хан в двадцати верстах.

– Што-о? – Дарень задохнулся. – Да в набат надо бить, а ты шепчешь.

– Не шуми. Сам как набат. Разбудишь княжьего гонца, бедолага умаялся – день и ночь скакал предостеречь от набатов. С ханом-то идет князь Ольг.

– Куда ж они?

– «Куда-куда»! Ум заспал?

Николка прислонился к стене. Этой осенью он решил уйти в Звонцы, если даже не освободят от клятвы. Вот только обеспечит Дуню с Устей припасами на зиму – без того уйти зазорно. Звал Дуню с собой, предлагал повенчаться – не соглашается: что его родные скажут? Может, еще уговорит? Коня с упряжью обещает кузнец – нынешним летом, после многих неудач, они наконец сковали булат, но тайну хранили до отъезда Николки.

И вот Кузьма среди ночи приводит лошадей – скачи до самой Москвы.

– Чё молчишь5 Пути забоялся?

Да ведь хан-то идет на Москву с войском! И как тихо ползет, змей. Ольг, значит, с ним заодно? Но Кузьма-то, Кузьма, тиун рязанского князя!

– Спасибо, отец.

– Я те кой-чево положил там в переметную суму. Но маловато, однако, ты сухарей возьми.

Прошли в избу. Хозяйка раздула огонь в печи, зажгла лучину. Не поднимая глаз, насыпала черных сухарей в холщовый мешочек.

– Побереги ты их, дядя Кузьма, – просяще сказал парень.

– Поберегу.

Николка натянул армяк, перебросил за спину ремень саадака, принес из сеней длинный сверток, размотал холст.

– Меч? – удивился староста.

– Не гневайся – тайком сковал.

Опоясавшись, Николка заглянул на полати, где спала Устя, неуверенно шагнул к хозяйке. Она ткнулась в его грудь, обхватила руками широкие Николкины плечи, всхлипнула. Хотя в селе уж не было тайной, что молодая вдова живет с постояльцем как с мужем, Кузьма засопел и отвернулся. Николка поцеловал Дуню.

– Не плачь, я ворочусь за вами.

На подворье Кузьма сказал:

– Там рогатина к седлу приторочена – сгодится.

Топот коней затих во тьме, женщина, сдерживая рыдания, посетовала:

– Хоть бы знать, куда он, соколик, направился, от какой беды молить мне защиты ему у девы святой?

Староста помолчал, как бы решаясь, вздохнул:

– Татары идут, Дуняша…

Женщина ойкнула.

– Не бойсь, орда мирная. Человек от князя велел оповестить о том деревни – вот я и послал Миколу.

– Пронеси, господи!

– Ты баба с понятием. – Староста понизил голос. – Орда – она все ж Орда. Сама соберись да с бабами потолкуй. Пущай не шумят, не мечутся, мужиков не терзают, а тихо, скоро изготовятся. Коли недобрые вести дойдут, на сборы часа не дам.

– Поняла, дядя Кузьма.

В избе Дуня достала свечу, при ее свете связала в узлы одежду, вышла в сени. Последние полпуда ржи пересыпала из ларя в короба, достала мешочек проса. Потом со ступкой на коленях уселась на лавку и стала толочь просо. Полпуда ржаного толокна да с четверть просяного – надолго ли хватит им? А поля стоят несжатые, неужто бросать? Ведь все потравят своими ненасытными табунами, дома пожгут. Не верилось рязанской женщине, что хан явился на Русь с миром. Ратники князя Ольга перехватывали малые отряды грабежников, но от большой Орды Ольг – не защита, хотя и едет рядом с ханом, как уверяет староста. На ее памяти лишь князь Донской дважды громил и выбрасывал за пределы Руси золотоордынское войско. Но где он, князь-надежа, с его неисчислимыми ратями? Знает ли, что степные кони уже топчут пределы соседней Рязани? Может быть, его дружины тоже подступают к синему Дону, заграждая врагам дорогу красными щитами и острыми копьями? Или почивает он беспечно в своем златоверхом тереме рядом с теплой княгинюшкой, не чая о горьких тревогах рязанских матерей?

Ее вдруг толкнуло в сердце: Никола! Никола-то был московским ратником, и в Холщове его держали неволей. И Кузьма ведь служил московскому князю, на Куликовом поле рубился с Ордой.

Глухие удары медного пестика погасали в углах, шелест проса казался чьим-то неразборчивым шепотом. В отрешенных глазах женщины дрожало пламя свечи, а видели глаза темную дорогу в полях и дубравах, всадника, скачущего на полуночную звезду. «Обереги его, святой Никола, заступник странствующих, от лихих татей, от зуба звериного, от черной стрелы татарской, от зыбей болотных, от цепких клешней зеленого деда, сидящего в черном омуте у речной переправы. Пусть он не возвращается ко мне – только бы доскакал…»

Дуня не замечала, что в ее молитве больше материнской жалости к парню, чем желания любовницы вернуть залетного сокола.

Утром село казалось спокойным, но никто не выехал на поля, детей не пустили по ягоды и грибы. Пастухи погнали стадо не на полдень, в степное разнотравье, – в другую сторону, к речке, за которой начинались непролазные Волчьи лога. Мужики дотошно проверяли телеги и упряжь, женщины пекли пресные лепешки, которые затвердевают и сохраняются месяцами. На дворе старосты грузили подводы кормами для дружинников. Наконец небольшой обоз потянулся на закат, в сторону Тулы. Село вздохнуло – Орда уже обошла Холщово. А вечером Касьян привез невероятную новость: в дальних деревнях побывали ордынские разъезды, торговали бычков, телок, молодых коней и платили чистым серебром.

– Неуж на Литву хан собрался? – гадали одни.

– Почто же Ольг-то с ним? – сомневались другие. – Он же со князем Ягайлой в давней дружбе.

Чесали бороды, прятали глаза друг от друга, как будто их втянули в нечистый сговор. Про себя гадали: чем же их князь так подкупил хана, что войско его не отбирает даже корма, а предлагает за них серебро? Неужто Великая Орда стала бояться рязанских мечей? Старосту расспрашивать опасались – он готов был укусить собаку. И, словно по сговору, никто не спрашивал, где Дунин постоялец. О нем напоминала лишь грустная Устя, целый день смотревшая из ворот на дорогу.

Когда совсем стемнело, в кузне сошлось десятка полтора мужиков и парней. Кузьма каждого окликнул по имени.

– Слава богу, все, кто надобен. Касьян, зажги свечу да окошко закрой – как бы кто на свет не набрел.

В сумерках, среди закопченных стен, бородатые лица казались зловещими, словно тати устроили в кузне свой сход.