– Коли князь в Серпухове, я туда и пойду, в ноги кинусь.

– Дура-девка! – рассердился Тупик. – Ну, как Бодец во гневе беглой тебя объявил? И слушать не станут – к нему отошлют. Ничего теперь с твоим благодетелем не станется, потерпит. Спать ступай. Да не вздумай бежать от меня – добра я тебе хочу.

Ночью Дарья сказала мужу:

– Знаешь, Вася, когда я тебя полюбила и жалеть стала?

– Ну-ка?

– Помнишь под Коломной – из-за татар ты чуть не зашиб Фрола, мужиков-ратников нехорошо разбранил, а после каялся, Фролу плеть совал, штоб он тебя ударил? Страшный ты был со своими воями в гремучем железе, а тут будто железо распалось и душа васильковая глянула. В душу мою тот василек и врос. Небось вы думаете – за одну силушку вас любят? Нет, за доброту и ласку – вот за што мы любим вас… И Анюта мне про себя порассказала… Помоги ты ей, Вася.

– Сказал же: помогу. Да ты больше поможешь. Разжалобите Олёну Ольгердовну – быть тому Вавиле в Москве. Владимир Андреич женку свою лелеет. Однолюбы они с Димитрием, кровь-то одна. В походах всякое видеть приходилось, но не упомню, штоб тот аль другой на баб и девок польстились.

– А ты?

– Што я?

– Ты-то однолюб аль нет?

– Почем я знаю? – засмеялся Тупик. – Вот поживем с ихнее…

– Вон ты какой! – Дарья обиженно отвернулась к стене. Он стал гладить ее волосы и плечо, потом обнял…

Еще гомонили за окном – народ расходился с подворья старосты. В лунные снежные вечера, когда на улице хоть вышивай, а сердитый русский мороз гуляет еще за горами, за долами, не хочется в душную прокопченную избу. Напротив боярских ворот молодые дружинники и звонцовские парни шалили с девками, бросались снежками. Впервые со дня сборов в Донской поход в селе слышался громкий смех. На него вышли даже сенная девушка Василиса с Анютой, а там и Мишка появился у ворот, но в него со всех сторон полетели снежки, кто-то крикнул:

– Валяй жаниха, штоб на чужих девок не зарился!

Здоров был Мишка Дыбок, и все ж его с головой выкупали в снегу и со смехом разбежались. Мишка отряхнул кафтан, выбил шапку, постоял, ухмыляясь, развалисто пошел в свою гридницу думать: оставаться ли ему после женитьбы при боярском доме или поднатужиться да поставить свой на Неглинке или Яузе? На боярском дворе и забот нет, но будешь до седых волос вроде отрока на побегушках. Лучше свой дом поставить, хозяйством обзавестись, а там и детей-наследников нарожать… Сколько ж дадут за невестой?

Через неделю Звонцы снарядили в Москву обоз с зерном, сеном, мясом, салом и шкурами. Дружинники и крытый возок боярыни умчались вперед. Медленный обоз был поручен Микуле с помощниками, Анюта ехала с Дарьей. И чем дальше кони уносили возок от Звонцов, тем тревожнее становилось девушке. Как будто предала она своего спасителя, отказавшись от мысли пойти в Серпухов. Но уже все, что случилось на долгом пути со дня пленения, начинало казаться тревожным, тяжелым сном, и в этом уютном возке страшно было представить, что она и сейчас могла где-то брести заснеженными лесами и пашнями по незнакомым дорогам, просить тепла и милостыни в чужих деревнях – одинокая, бездомная нищенка. Да и где теперь дядька Вавила? Может, боярин отпустил его, поостыв от гнева, а может, Вавила сам ушел? – он сильный. Сведет ли их еще когда-нибудь судьба? Ее судьба, во всяком случае, теперь устроена: в боярском доме ей найдется место – так сказала новая покровительница Анюты. Дорога укачала девушку, иона незаметно уснула, привалясь к Дарьиному плечу. А та с нежной грустью посматривала на спящую, боясь шевельнуться. Худо молодой женщине без подруги. Арина, жена погибшего Юрка Сапожника, с которой вместе ходили на Дон при войсковой лечебнице, осталась в Звонцах. Сватал Арину Алешка Варяг – будто бы с предсмертного согласия ее мужа, – и та ответила: выйдет она за Алешку, но лишь после того, как родится ребенок. Глядя на Арину, и Марья Филимонова заявила богатырю Микуле, чтобы засылал к ней сватов не раньше воскресения Христова. Ушла Дарья из своего круга, а другой будет ли? Захотят ли жены и дочки княжьих служилых людей знаться со вчерашней крестьянкой? Да бог с ними – теперь есть кому поверять сердечные тайны, есть о ком заботиться…

Поднималась пурга, заметала дороги, по-разбойничьи свистала в оголенных березовых рощах, ревела медведем в темных борах. Всадники, подняв башлыки и пустив коней шагом, горбились в седлах. На открытых пространствах было легко сбиться с пути – люди и лошади слепли от летящего навстречу снега, – но Тупик не хотел свернуть в попутную деревню или выбрать затишье для привала под еловым шатром. Летом ли, зимой всякая дальняя ездка – для дружинников ученье, а женщинам в теплом возке и в пургу не ознобно. Время от времени в завывание ветра вплетался гуд колокола – какой-то сельский звонарь указывал дорогу путникам, застигнутым в поле пургой. Ехавший передом Тупик тревожно вслушивался в тоскливый плач меди: воину неурочный колокольный звон кажется набатом.

Всю зиму Тохтамыш провел в Сарае, устраивая свой дворец и гарем, иногда совещаясь с ближними мурзами, принимая и снаряжая посольства, назначая новых начальников войск, раздавая приближенным ордынские земли. Подданные по-прежнему редко слышали его голос, говорил он лишь окончательное слово. Редкий человек, пришедший издалека, – купец или путешественник – не побывал в ханском дворце. Тохтамыш мог слушать их часами, недвижно сидя на горке подушек с чашкой кумыса в руке, едва заметным движением головы и глаз напоминая нукерам, что кубок гостя ни минуты не должен пустовать, а речь – умолкать, пока язык вяжет слова. Таких гостей часто уносили из ханской палаты на руках, некоторым он потом присылал подарки. Бывало, одетый в воинский халат без отличий, хан отправлялся в загородную юрту темника Батарбека и там за закрытым пологом говорил с какими-то людьми в дорожной одежде, наряде дервишей и подрясниках странствующих чернецов. О чем говорил, кто эти люди, не ведали даже телохранители.

Врагов у Тохтамыша пока не было. Многих «принцев крови» уничтожил Мамай, другие искатели ордынского трона, и первый среди них – Тюлюбек, убиты на Куликовом поле, иные из дальних отпрысков рода Чингизова затаились в своих улусах – никто не мог сравниться с Тохтамышем родством и силой. Москва оправлялась от куликовских ран, великий литовский князь Ягайло погряз в борьбе со своим дядей Кейстутом и улаживал дела с братьями. Тимур, отложив дальние походы, снова занялся Хорезмом, стремясь окончательно подчинить себе этот процветающий эмират с его богатой столицей Ургенчем…

Золотая Орда отдыхала, владыка ее с ближними своими неустанно трудился. Возвращенная фрягами Мамаева казна убыла наполовину, но хан не жалел. Прикормлены военачальники, всюду поставлены проверенные чиновники и сотни людей посланы в окрестные земли – смотреть, слушать, сеять полезные хану слухи, делать полезные хану дела. В заботах время летит быстро, и однажды Тохтамыш обнаружил, что зима тихо укатилась куда-то за Каменный Пояс. По Итилю прошел лед, вздувшись, река посинела от ясного неба. Утихали гремучие потоки в логах, степь подсыхала, на объеденных солнечных пригорках пробилась зеленая щетина. Еще стояли в низинах вешние озера, отражая атласную голубизну гигантского шатра степных небес и облака под ним и косяки пролетной птицы. Зашевелились кочевники, стянувшиеся на зимовку к столице, их табуны, стада и отары жадным палом поползли через подсохшие увалы, очищая от старой травы и удобряя степь.

Пока не началась линька у соколов и ястребов, Тохтамыш поспешил в поле. Вслед за его нукерами двадцать опытных сокольников везли на деревянных приездах ловчих птиц, дремлющих под кожаными колпачками. Ястреба были свои, словленные и натасканные в Орде, сокола – присланные великим московским князем в числе осенних даров. Беркутов не взяли. Беркут – зверолов, а зверь весной облезлый и тощий. Тохтамыш был наслышан о русских соколах и с нетерпением ждал начала охоты – самой достойной на земле утехи мужа и воина.