В самый разгар схватки у Неглинской башни стрела арбалета пробила грудь боярина Томилы. Давно позабыв о ссоре с ним, ратники снимали шапки и утирали слезы, когда старого воина уносили вниз. Здесь, на неглинской стороне, Томила стал тем же, кем на фроловской Олекса.

В тот день пушкарю Вавиле суждено было пережить еще одну горчайшую утрату: возле Москворецкой башни в ожесточенной схватке с нукерами Батарбека погиб его друг, любимец всех ополченцев и душа бронной сотни Данила Рублев.

Стрелу, обернутую пергаментом, Тохтамышу принесли в самый разгар приступа. Лазутчик сообщал: «Великий хан, московиты будут сражаться до последнего. Воду отравить нельзя, потому что в Кремле есть ключи. Съестные припасы попрятаны в разных местах и охраняются. Заставь их отворить ворота хотя бы для встречи посла. Я сделаю так, что закрыть ворота они не сумеют. Только пусть твои воины не мешкают». Письмо было от Некомата, другие лазутчики молчали: то ли затаились, уже не веря в успех осады, то ли не знали, о чем доносить хану, то ли побиты – железо войны слепо. Нынешний приступ начинался как будто успешнее, но когда из-за дыма глянуло солнце, все четыре тарана горели, даже не поколебав московских ворот и стены, а потом и поднявшиеся наверх нукеры были сброшены в ров. Слева от своего тумена, на небольшом взгорке, хан различал фигуру темника Батарбека, понуро сидящего на рослом чалом мерине. И старый волк обломал зубы о московский камень. Два года назад он видел поражение Мамая на Непрядве и вот снова понапрасну теряет лучших воинов. Если Москву взять не удастся, не потянет ли Батарбека искать нового владыку, как потянуло с Куликова поля?

Через три часа после начала приступа толпы грязных, окровавленных, обожженных степняков хлынули от кремлевской стены без приказа. Хан удалился в ставку, чтобы не смотреть на свое новое поражение, но ощущал его, кажется, всем собственным телом, как ощущает траву змея, сбросившая кожу. Когда он снова вышел наружу, под стеной лишь чадили тараны да брошенные катапульты тянули вверх свои шеи, словно хотели заглянуть в упрямый город. Тохтамыш велел Караче вызвать темников и Шихомата с Адашем, а также послать в обоз за нижегородскими княжичами. До сих пор он держал их вдали от себя, приняв лишь покорную грамоту их отца. Настало время прибегнуть к услугам самих полупленных княжат.

– Передай также начальникам тысяч: десятников, чьи воины первыми побежали от стен, взять под стражу.

Адам с Олексой, сидя прямо на стене, закусывали снедью, принесенной Адамовой женкой. Обоим пришлось хорошо потрудиться – Адам расстрелял три запаса стрел из саадака, Олекса не считал, сколько сулиц и пудовых камней своими руками свергнул на головы штурмующих. Вавилу отослали к лекарям: он как будто стал различать звуки, но жаловался на боль в ушах.

– Жалко, если совсем оглохнет мужик, – говорил Адам. – Кабы не он нынче, не знаю уж, до чего бы дошло на стене.

– Глухой – не слепой, – ответил Олекса. – Пушкари, они все глуховаты. А за нынешнее дело достоин Вавила серебряной гривны. Увижу князя – скажу.

– А бояре? Слыхано ль дело – воинскую награду простому посадскому человеку?

– Будь у меня своя – снял бы и повесил ему на шею. Он да Пронька – лучших воинов не сыскать. Они столько ворогов упокоили, што иному дружиннику за три века не осилить.

– Неужто и теперь хан не угомонится? – Жуя пирог, Адам следил за ополченцами, пополнявшими боезапас. – Экую прорву камней на них свалили, почитай, половину заготовленной смолы сожгли, тюфяки от пальбы лопаются.

Олекса не ответил, запивая терпким квасом жирный кусок пирога. Взгляд его искал в толпе Анюту, но ее не было. Аринка теперь небось снова занята ранеными, и Анюта с ребенком.

Горько пахло сгоревшим земляным маслом, зло каркало воронье, носясь над стеной, из рва долетали крики раненых врагов, на них не обращали внимания. Толпа женщин, прихлынувших к башне после штурма, медленно истаивала. Возле навесов босые мужики месили ногами вязкую глину, другие лепили из нее большие круглые шары, им помогали женщины и ребятишки. Шары складывались под навесами на ветерке – они послужат ядрами для машин, да и вручную бить ими врага способно: тяжелая сухая глина разит не хуже камней.

От Фроловской башни подошел сын боярский Тимофей, передал повеление князя: засадить надежных людей во все слуховые ямы. Адам и Олекса знали, что под стеной имеются потайные широкие колодцы, из которых можно услышать подземные работы, если Орда поведет подкопы.

– Сполним, Тимофей Данилыч, – ответил Олекса. – Сядь-ка да поснедай с нами, небось тож набегался под стрелами.

– Квасу выпью, пожалуй.

– Што князь-то, доволен ли ратниками?

– И доволен, и печален: потери немалые. Конники твои молодцы – изрядно порубили нехристей на неглинской стороне.

– Томила-то жив ли? – спросил Адам.

– Жив, да плох больно. Наконечник от стрелы в нем остался.

– Жалко. – Олекса опустил глаза. – Даст бог, выживет.

– Коли даст. Спасибо вам, ратники, за квас и за труды ваши. Пойду теперь к Москворецкой.

Едва удалился сын боярский, послышались торопливые шаги.

– Олекса Дмитрич! – К сотским подбегал молодой ополченец. – Гляди-ко, Олекса Дмитрич, чего я нашел. Мы стрелы сбирали, я эту сразу приметил – толстая. Поднял, а на ней пергамент накручен. – Лицо ополченца было испуганным. Олекса взял большую стрелу и тонкий полупрозрачный листок, увидел четкую вязь полуустава. По мере того как читал, лицо его темнело, меж сдвинутых бровей выступила капелька пота.

– Ты умеешь читать? – отрывисто спросил парня.

– Как же! Гончар я. Кувшины приходится надписывать, чаши, а то и корчаги, когда просют.

– Понял, што тут?

– Чуток.

– Скажешь кому – головой ответишь. Ложь здесь написана, злая ордынская ложь!

– Да рази мы не понимаем? – Ополченец прямо посмотрел в глаза Олексы. – Словечка не оброню.

Адам ждал с недоумением и тревогой, Олекса сунул ему в руки пергамент.

– Читай!

«Во имя Христа-спасителя и всех святых заступников наших! Плачь, мать-страдалица, земля русская, плачь и молись! Под Переелавлем полегла рать православного воинства в битве с бесчестным царем ордынским. Сложил голову святую заступник наш и надёжа – великий князь Димитрий Иванович, а с ним князь Володимер Ондреевич и много других славных князей и бояр. Православные братья! Царь ордынской спешит к Москве со всем нечестивым войском. Распаленные злобой мурзы хотят, чтобы вы своим упорством разожгли Тохтамыша против себя. Они скажут ему, будто вы отказались платить выход в Орду и первые подняли меч. Теперь хан утолил злобу кровавым делом, он согласится принять от вас выход и уйдет в степь без большого приступа, чтобы не губить своих. Пошлите к нему мирных послов, соглашайтесь на любой откуп, лишь бы ханские тумены отошли. Примите любого государя, коего он поставит над вами. В этом лишь теперь спасение, ибо защитник наш Димитрий Иванович уже предстал очам всевышнего. Ради всех святых молю вас принять совет христианина, не своей волей находящегося в стане врагов. Да будет над вами покровительство всемилостивого Спаса и святой Заступницы русской земли!»

Адам проглотил сухой комок, медленно свернул пергамент, не в силах сразу осмыслить прочитанное.

– А ежели правда?

– Вот! – гневно вскричал Олекса. – Вот чего они хотят, собаки: ты бледнеешь, Адам! Не верю, ни единому слову не верю в сей подметной вражеской грамотке! – Ближние ополченцы стали с тревогой оглядываться на начальников, Олекса убавил голос: – Выбери сам подслухов, я пойду к Остею. Эта зараза не одна могла залететь к нам. Могут быть и похуже.

– Куда уж хуже-то, Олекса Дмитрич? – Широкие плечи Адама устало сутулились.

В полдень Кремль снова взбудоражило сильное движение в стане врага. Во Фроловскую башню пришел Остей в сопровождении бояр и святых отцов. Архимандриты Симеон и Яков благословляли ополченцев, Морозов, распушив бороду, сердито оглядывался, выискивая непорядок; с его лица сошла одутловатость, беспокойные глаза смотрели как болотца в пасмурный день. Брони он по-прежнему не носил, одет в бархатный кафтан, на голове – низкая шапка из щипаного бобра. Однако мечом опоясан и на сафьяновые сапоги надеты золоченые шпоры, словно собрался на выезд.