– И как вы тут дышите, сатаны? – бросил на ходу пушкарям, вслед за Остеем поднимаясь на верхний ярус.

– Эт што! – дерзко ответил Беско. – Ты заходь, Иван Семеныч, как палить станем – то-то нюхнешь адского духу. Татарин и тот шарахается от нево, как черт от ладана.

– Не дерзи, смерд. – Боярин остановился на лестнице, обернулся, строго глядя на Беско, состроившего дураковатую рожу. – Придет час, и бояре за меч возьмутся.

– Дан вон жа боярин-то. – Беско глянул на Олексу, тот показал ему свой кулачище, парень осекся.

– Вавила где? – спросил сверху Остей. Ему объяснили.

– Сколько тюфяков порвано?

– Семь тюфяков и одна великая пушка, государь.

– Слышь-ка, Иван Семеныч, ты пошли свово сотского с людьми – пусть снимут тюфяки с москворецкой стороны и перевезут на место порченых. Там оставить два, где Устин-гончар укажет, чтоб сигнал подать. Не мешкай, Иван Семеныч.

Морозов, ворча, стал спускаться. С площадки пушкарей через внутреннюю бойницу отдал сердитые распоряжения оставленному внизу сотскому своей дружины.

– Слава богу, однако, – негромко сказал Адам, – што самолично сложил с себя воеводство Иван Семеныч.

– Не греши, сыне, – строго ответил архимандрит Яков. – Отец Симеон тоже вон корил Морозова, а не по вине его: вправду был он болен, а можно ли в таком виде воеводствовать? Строг Иван Семеныч, да у строгого пастыря и телушки бычков приносят.

Адам промолчал. Он тоже понимал, что великий князь доверил Морозову воеводство не случайно. Если боярин брался за дело ретиво, оно в его руках горело. Только Морозов ретив бывал лишь в тех делах, которые сулили ему выгоду.

Серое небо над Кремлем будто посветлело. Ночью шел мелкий водяной бус, он прибил пепел на сгоревшем посаде, и с верхней площадки башни виделось далеко. Кольца ордынских юрт сливались в громадный полумесяц, охватывающий Кремль; за Неглинкой теснились телеги, шатры, табуны. От площади, прилегающей к сгоревшей Фроловской церкви, в обе стороны строились тысячные конные отряды – как будто Орда готовилась к военному смотру. Желто-кровавое знамя исчезло, теперь над большой белой вежей – китайковое, в зеленых разводах полотнище с большим золотым полумесяцем на пике древка и золотыми кистями. Рядом со знаменем развевался громадный рыжий бунчук на золотом древке. Разведчику Олексе больше, чем кому-либо из находящихся в стрельне, было понятно значение перемены знамен. В ней угадывалась связь с тем, что он прочел в подметном письме. Тревога Олексы росла. Желто-кровавое знамя означало войну без милости и пощады, такая война уже шла, и тут все ясно: врага надо бить. Но если сменилось знамя, значит, хана под стеной и в самом деле могло не быть, выходит, что осаду Кремля вели его мурзы? Громадный рыжий бунчук – личный знак хана, значит, он только что появился? Страшно не увеличение степного войска под стенами крепости, страшно то, что как бы подтверждалась весть о разгроме княжеского войска. Для Остея и Морозова ордынские стяги – это письмена для неграмотного, и Олекса решил молчать, потому что не верил в гибель Донского и Храброго. Там, где Васька Тупик, Иван Уда, Андрей Семенов, Тимофей и Василий Вельяминовы, Михаил Морозов, Захар Тетюшков, Федор Кошка, где Василий Ярославский и Федор Моложский, чудом уцелевшие в Куликовской сече, где Дмитрий Ольгердович и многие другие, не менее славные, где, наконец, брат Пересвета Ослябя, там не мог погибнуть князь Донской.

Остей и вернувшийся Морозов о чем-то негромко разговаривали, не отрывая глаз от вражеских сонмов. Войско Орды наконец сомкнулось в сплошную стену, от большой кучки мурз в нарядных одеждах и жарко блистающих бронях отделились трое и направились к воротам крепости. Скоро стала различаться длинная посольская мантия на переднем всаднике. Олекса ожидал снова увидеть ханского шурина Шихомата, но ко рву приблизился незнакомый мурза с угрюмым тяжелым лицом. Один из сопровождающих бирючей поднял широкогорлую серебряную трубу и трижды громко протрубил.

– Дозволь, княже, поговорить с послом? – попросил Морозов.

– Стой тут, Иван Семеныч! Олекса! Тебе не впервой поди спроси: чего он хочет?

Олекса сбежал по лестнице с верхнего яруса, вышел на прясло башни, приказал стрелкам убрать забороло, встал открыто между зубцами.

– Кто вы и чего вам надо? – крикнул вниз.

Толмач наклонился к мурзе, быстро заговорил. Тяжелолицый поднял глаза, произнес несколько слов.

– Перед вами посол великого хана Тохтамыша – его личный тысячник Карача! – закричал бирюч. – Именем повелителя Великой Орды он требует открыть ворота города для посольства.

– Одному вашему мурзе мы уже говорили: запоры московских ворот заржавели и не поддаются. А теперь мы заложили их камнем – дня не хватит разобрать.

– Я – личный посол великого хана, который только что сам пришел к Москве с главным войском, – повторил мурза. – Со мной грамота повелителя к вашему князю Остею и его боярам. Ваш отказ отворить ворота послу будет принят как оскорбление.

– Я же сказал вам: заложены ворота. А грамоту можем принять: сейчас принесут веревку.

Выражение злобы прошло по лицу мурзы, но, будто спохватясь, он снова принял равнодушный вид.

– Я волен передать грамоту в собственные руки князя Остея. Мой бирюч должен так же объявить слово повелителя к вашему воеводе и всем московитам. Может ли князь взойти на стену?

– Ждите! Я спрошу его.

Олекса вернулся в башню встревоженный. Что за слово к москвитянам приготовил ордынский хан?

Остей уже сошел в пушечный ярус, разговаривал с Морозовым и святыми отцами.

– Может, впустить их, государь? – спросил Симеон. – Убудет ли от нас, коли один мурза по Кремлю прогуляется?

– Чтобы наряд наш высмотрели?

– Оне ево и так знают – на своей шкуре спытали, – пробурчал Морозов. – Оскорбится ведь хан, коли не пустим.

– Какие теперь оскорбления после трех приступов? Тысячи побитых во рву лежат.

– Што хану тысячи, государь! Ему б свою честь соблюсти.

– Ступайте все за мной: большому воеводе прилична свита.

Мурза недоверчиво, долго всматривался снизу в молодого князя, не решаясь поверить, что юноша командует осажденной столицей великого Московского княжества.

– Если ты князь Остей, вели отворить ворота мне, послу великого хана.

Остей, напуская на себя суровость, ответил:

– Разве тебе мой боярин не сказал? Ворота заложены камнем, придется нам так говорить.

– Хорошо. Твои слова я передам великому хану и попробую смягчить его. Но советую вам побыстрее разобрать камень: хан Тохтамыш, наверное, сам захочет посмотреть Москву.

Стоя надо рвом, Остей в полной мере ощущал тяжелый смрад гари и мертвечины, смешанный с духом болота.

– Не мы виноваты в том, что ворота пришлось заложить.

– Да, – кивнул мурза. – Советую вам послать людей расчистить дорогу к воротам, когда вы их откроете.

– Ишь, нечестивец! – ругнулся Симеон. – Самих бы заставить убирать поганство.

– Я привез тебе грамоту великого хана, – после недолгого молчания продолжал посол. – Но прежде ты со своими боярами послушай слово повелителя, какое объявляют теперь во всем войске.

Посол дал знак бирючу, тот выдвинулся вперед, протяжно заревела труба, бирюч развернул пергамент с привешенной к нему красной печатью, стал протяжно, громко читать:

– «Волею единого всемогущего бога мы, великий хан Золотой и Синей Орды, владыка Хорезма, Кавказа и Крыма, всех царств и народов улуса Джучиева, единственный законный наследник Солнцеликого, непобедимого кагана…

Улусник мой и раб Димитрий Московский многими неправдами навлек гнев и кару небесную на голову свою и землю свою и всех подданных своих. Не слушая старых бояр, кои учили его, Димитрия, жить в правде со мной, великим ханом Тохтамышем, блюдя покорность и смирение, как подобает примерному слуге, он, улусник мой Димитрий, слушал лишь гордыню свою и людей неразумных, самовластно овладел великим княжением Владимирским, не получив от меня, великого хана, ярлыка на то княжение, неволил князей великих и удельных, понуждал их к сговору против меня, великого хана, брал выходы для своей корысти, не посылая даней законных ни мне, великому хану, ни поминок ближним моим. Послов же моих царских оскорблял неприлично и гнал, даже не пустив к столу своему, ко мне же своего боярина присылал лишь единожды с речами увертливыми…»