И Николка узнал:

– Лексей?!

Тот слетел с лошади, схватил друга, стиснул.

– Никола! Николушка наш! Да ты не воскрес ли часом?

У парня ручьем хлынули слезы, и ничего-то он не мог с собой поделать. Алешка, отстранясь, тоже подозрительно хлюпнул.

– Ты из Звонцов, што ль?

– Не, прямо с Рязанщины. – Николка утер глаза. – Тебя первого из наших вижу.

Варяг сразу помрачнел, покосился на шрам, изуродовавший лицо земляка.

– Однако, после поговорим. Ты в княжеском полку?

– Да вот к боярину Уде присланы, он же велел нам в товары.

– Што-о? Какие товары? Василий Андреич сотню не может сбить, а нашего человека, куликовского ратника – в товары!

– Кто тут расшумелся? Кто это куликовца в товары запхал? – Привлеченный голосами боярин откинул полог.

– Иван Федорыч, это ж человек Тупика, на Непряди рубился – как же его в товары?

– А я почем знал? На них не написано. Слова молвить не умеют – языки, што ль, отсохли? Ну, ча раззявились? В сотню!..

Николка и Кряж оторопело вскочили в седла.

– От бес! – ругнулся Кряж, едва отъехали. – Сам же рта раскрыть не дал. Как есть уда.

– Не в себе он, – объяснил Алешка. – Семья у нево в Алексине, там теперь Орда. А вечор прислали ему две сотни морозовских, стал он их проверять – иные копья на скаку порастеряли. Вот и гонит всех присланных в товары, штоб спытать потом.

Николка во все глаза смотрел на старшего товарища детства: да в самом ли деле перед ним Алешка Варяг? Но ведь и тот не сразу узнал младшего односельчанина. На языке вертелся тревожный вопрос, Алешка словно угадал, заговорил первым:

– Пождите нас у рощицы той, над ручьем. Мы ж к окольничему вестниками спешим. – Отъезжая, обернулся: – А батю твово, Николушка, схоронили мы на поле Куликовом…

Трубы подняли воинский лагерь на заре. Едва умылись, кто в ручье, кто росой, сотские стали скликать своих. Утро было ясное, бестуманное, отрядами в молчании сходились к середине луга. Пахнуло ладаном – перед войском явились попы с кадильницами, потом показался санный возок с хоругвями, его сопровождали верховые в темных рясах, на иных белые клобуки. Из саней вышел высокий человек в рогатой митре и парчовой ризе. Утренние лучи вспыхнули, заиграли голубыми, синими, малиновыми, белыми искрами в сапфирах, алмазах и яхонтах митрополичьего убранства.

– Гляди-ко, целый клир тут, и сам святитель!

– Удостоил нас, грешных.

– А это кто, важный, рядом с ним?

– Игумен Федор – духовник государя.

– А тот – с богатырским посохом?

– Архимандрит Спасского Симеон…

Громко запела труба, митрополичья стража в черных плащах, черных панцирях и блестящих черненых шишаках поскакала куда-то на крыло войска. По рядам полетели голоса: «К молитве! К молитве!» – и ратники опускались на колени лицом в сторону восхода. Галопом примчались воеводы, спешились рядом со святыми отцами. Два попа развернули большой складень с изображением Великого Спаса, перед владыкой поставили аналой с книгами, сосудами, кропилом. Заутреню служил сам митрополит, и даже в задних рядах стоящего полукольцом войска слышался его сильный певучий голос.

Николка, еще не переживший горькой вести, истово кланялся и повторял молитвы, все время представляя, что отец смотрит на него откуда-то с горних высей. И все же среди воевод он разглядел великого князя, окольничего и Боброка-Волынского. Там же находился и Уда. Его соседа в нарядном, небесного цвета кафтане с золотым шитьем он не знал, но о нем Кряж спросил Варяга, и тот ответил:

– Боярин Морозов, из спальников, но живет своим домом. Говорят, в конюшие выбивается – не дай бог. А вон тот маленький, в рыжем кафтане – заглавный для нас человек, дьяк Внук.

– Почто же заглавный? – удивился Кряж.

– Вот как поистратишься нечаянно аль в кости проиграешься – ему челом стукни. Токо словом не смей заикаться, што прогулялся аль проигрался. А настоящая нужда заест – проси без сумленья: пожурит и выручит.

– Он што, казной заведует?

– Он всем заведует. Дьяк государев. Умен – страсть.

– Молитеся, лешие, неча шептаться, – сердито оглянулся на соседей Додон. – Сам владыко служит!..

Вскоре после заутрени Николку вызвали в палатку начальника сотни. Тупик приветливо кивнул новому ратнику, указал на невысокого человека в рыжем кафтане:

– Вот дьяк по твою душу, Никола.

Парень с удивлением узнал человека из государевой свиты. Сам всемогущий Внук!

– Этот? – Умные глаза дьяка обежали фигуру парня, как бы запоминая. – Ничего, обносится – годится и в дружину, коли в первом бою не струсит.

– Он уже не струсил. Шрам-то на Куликовом поле заработал.

– Тогда и говорить неча. Считать умеешь? Считай. – Он достал из-под полы и протянул Николке холщовый кошель. Тот взял с недоумением: зачем Внуку таким способом проверять грамотность нового дружинника? Не собираются ли его снова отправить в товары? В кошельке было ровно двадцать серебряных денег московской чеканки с изображением петуха на фоне встающего солнца.

– Правильно, – сказал Внук. – Молодец. С первым жалованием государским тебя, ратник.

– Эт мне?.. За што? – Николка растерялся: в руках его было состояние зажиточного крестьянина.

– За службу. – Худое лицо дьяка посерело. – К несчастью нашему, вести, тобой привезенные, подтвердили сакмагоны. Хан уже на Оке. Но ты дал нам целый день – для смотра… Ну, так служи, ратник, государю не хуже прежнего. Ты же, Василий Андреич, объяви всей сотне о сем пожаловании.

– А Кряж? – вырвалось у Николки.

– Ватажник-то? Ему награда – прощение.

Отделив половину серебра, Николка отыскал Кряжа, Тот лишь покачал головой, усмехаясь в дремучую бороду:

– Тебе б, Микола, в князья надо – то-то щедрый государь будет у нас. Однако, ты покуда не князь, даже не атаман, а я не от всякого пожалование примаю.

– Ты што! Вместе заслужили.

– Заслужили мы разное, Микола. Я государю не ослушник. Коли не жалко, две деньги возьму в долг – с добычи верну.

– С добычи?

– А ты как думал? Войско – не монастырь. Да и монахи свою добычу ловят. Пойдем-ка в товары. Велено брони получить, а то разберут – достанется ржа.

К смотру построились перед полуднем. Не было на поле воина в пеньковом тигиляе или простом зипуне: кольчуги, панцири, дощатые доспехи – сплошная сталь. Даже на ополченцах. Копейщики через одного вооружены новыми алебардами, соединяющими секиру и пику, стрелки в большинстве заменили простые луки сильными самострелами со стальной пружиной. Димитрий приказал выдавать лучшее из своих запасов, беречь оружие не имело смысла – враг мог нагрянуть уже завтра. В повозках нашлось бы снаряжения еще на десятитысячную рать, но ставить в строй некого, даже из московских волостей не все служилые люди явились. Где-то в пути Дмитрий Ольгердович с переславцами, дружины дмитровцев, суздальцев, юрьевцев и владимирцев. Ждали также ратников из Можайска. Успеют ли?

В молчании, сопровождаемый боярами, Димитрий объехал шеститысячный сводный полк. Нигде не задержался, никого не спрашивал – это войско не нуждалось в строгом досмотре и зажигательных речах. Его можно сейчас же вести в бой.

– Худо, – сказал Боброку-Волынскому, закончив объезд. – Худо. С десятью такими тысячами я бы встретил хана в поле, но с шестью выходить нельзя.

– У Дмитрия Ольгердовича со всеми-то наберется тысячи три-четыре.

– Ему держать Акхозю, а у того – тумен.

Еще накануне, подсчитывая вероятное число своих ратников, Боброк пришел к единственному решению, но сейчас боялся сказать его. Сказал Донской:

– Надо собрать двадцать тысяч, а это – месяц. Да, месяц Москве быть в осаде.

– Тогда я высылаю гонца к Дмитрию Ольгердовичу – штоб не спешил в Москву?

– И не мешкая! Оставь Уду командовать лагерем. Завтра утром выступаем на Переславль. От ополченцев послать конных в помощь пастухам – для отгона скота за войском…