Первая тревожная весть прилетела в Москву из Казани. Некий московский доброхот, татарин, насмерть загнав лошадь, добрался до Мурома и сообщил воеводе о насилиях над русскими купцами, о переправе многотысячного отряда ордынских войск через Волгу. Та же весть была в доставленной им грамотке, подписанной коротко и непонятно: «Князь». Добиться большего от татарина было невозможно, он лишь твердил: «Дмитрий-государь сам знает» – и, получив от воеводы коня, умчался обратно. Грамоту со скорым гонцом отослали в Москву. Видно, Димитрий крепко доверял таинственному «князю»: в тот же день воевода и окольничий разослали отроков в поместья бояр и служилых людей с приказом – немедленно явиться во всеоружии с дружинниками и слугами. Врага ждали с востока, и вдруг – грозное зарево в южной стороне, судя по всему, над Серпуховом.

Великие бояре, поднятые с постелей, держали совет в княжеской горнице, перед окном, в котором мерцала бледно-красная проталина в августовской ночи. Проснулся весь город, на стенах толпились воины и пушкари, ждали новых зарев. Среди княжеских думцев не было единого мнения о пожаре – в сухое время деревянный город могли запалить и по небрежению, – но когда враг у ворот, думается о худшем. Если Орда одновременно идет с полуденной стороны, почему молчат рязанцы? И почему не подаст вестей Владимир? Может, пожар в лесу?

Кто-то бегал за дверью, громко вызывая Микиту Петровича. Дворского не было в тереме, Тимофей Вельяминов тихо вышел из горницы и тотчас вернулся.

– Государь, человек с рязанской земли спрашивает воеводу.

– Пущай войдет сюда.

Николке успели шепнуть, что среди бояр находится сам государь московский, и робость оковала парня. Не помнил, как переступил порог сумеречной горницы, не зная, кому кланяться прежде, поклонился всем сразу. Все лица виделись одинаково грозными, одежда на всех – царская. Сам себе он казался сейчас ничтожеством, и его обуял ужас: как смел явиться на глаза этим людям, среди ночи решающим дела государства, топтать сверкающий от воска пол своими рваными моршнями, оскорблять эту горницу затрепанным армяком?

– Ну-ка, рязанец, чего заробел? Говори – не съедим.

Николка встретил внимательный взгляд дородного человека в голубом охабне, сглотнул ком и услышал свой изменившийся голос:

– Не рязанец я. Москвитянин – со Звонцов, кузнецкий сын. Увечного оставили на Рязанщине, неволей держали.

Бояре с любопытством разглядывали молодого вестника, и он вдруг узнал среди них колючеусого рослого человека: Боброк-Волынский, великий воевода – тот, что велел взять отца в Москву. Как знать, может, семья Николки где-то близко?

– Бежал? – спросил тот же дородный, тоже как будто очень знакомый Николке.

– Нет, – ответил смелее. – Старостой нашим, Кузьмой, послан в Москву с вестью о татарах.

В дороге на такой случай Николка целую речь заготовил, а хватило ему нескольких слов. Однако слова его как будто заморозили горницу с людьми. Дородный, в котором он теперь угадал великого князя, наконец спросил:

– Ты сам каких-нибудь татар видал?

– Нет, государь. Не видал и не слыхал о них.

– Говоришь, тиун послал тебя? Што он за человек?

– Кузьма-то? – Николка улыбнулся. – Куликовец он. Охотником ходил на Дон с иными рязанцами.

– Подь-ка сюда, к окошку. – Димитрий посторонился, Николка, едва дыша, стал рядом, увидел дрожащее зарево.

– Горит… Далеко.

– Ты по пути видал еще пожары в той стороне?

– Нет, государь, не видал.

– Ну, спасибо за весть. Сыщи тиуна – пусть определит тебя на ночь. Может, еще позову.

– Государь! – Николка заволновался. – Человек со мной, из ватажников он. Спас меня на рязанском порубежье от лихих людей и после оберегал. Не таился он, а его тут схватили и – под засов. Ратником он хочет в ополчение…

Один из бояр прервал:

– Ступай-ступай, разберемся.

Николку отвели в тесную горенку, уставленную прялками, дали чистую дерюгу, он разостлал ее прямо на полу, укрылся армяком и уже не слышал, как рядом укладывался выпущенный из-под стражи спутник. Разбудили его бесцеремонные толчки. Отрок в распущенной льняной рубахе смеялся, открывая щербатый рот. Кряж, рыча, потягивался со сна.

– Ох и здоровы спать вы, мужики! Уж полден прошло, вы же храпите на весь терем. Велено вам – в дружину боярина Уды.

– Ты б нам, отроче, поись чево сыскал, – попросил Кряж неожиданно плаксивым голосом.

– А вы б спали подольше. Ладно, только умойтеся на дворе да ремки свои поменяйте – одежку я там на колоду положил.

Широкий княжеский двор был пуст. Отрок пояснил, что все ушли на великий Ходынский луг, где завтра – смотр войска.

– Это ж вы привезли вести о Тохтамышевой орде?

Николка вздрогнул. Неужто и впрямь его слово подняло и вывело на боевой смотр московские рати?

– Ну, брат Микола, кажись, нас и вправду в дружину поставили! – Довольный Кряж, умывшись, примерял зеленый воинский кафтан и шаровары. – И чего ты там такое князю с боярами наговорил, чем улестил их?

– Ничего я им не говорил, окромя того, што сам знаю.

– Думаешь, этого мало? Правда, она и в ремках правда.

Одеваясь, Николка думал о ночном зареве. В той стороне Звонцы. Будь он свободен, сейчас же пошел бы туда, навстречу Орде. Но ему велено к боярину. Уда – имя-то известное на Руси. Значит, прежний хозяин Звонцов погиб…

За воротами опустевшего Кремля волновалась Москва. Толпа кипела на площади у Фроловской церкви, – здесь собирался отряд посадских ополченцев, первые сотни уже двинулись улицами вниз, к Неглинке; женщины, ребятня, зеваки хлынули следом. Мальчишки размахивали деревянными мечами. Не было на лицах растерянности и страха. Две недавние победы над Ордой вселяли надежду: князь остановит врага.

Обходя пешцев, Кузнецкой слободкой выехали к плотине. Всюду пустовато, даже у мельниц не суетился народ, вольно изливалась вода через деревянные дворцы, молчали жернова и пилы, работающие от водяных колес, и – ни одного удильщика.

Великий Ходыиский луг был уставлен стожками сена; с московской стороны, по краю бора, его облегали ряды воинских палаток, в середине, на зеленой отаве по берегу извилистого ручья, паслись табуны. Еще больше лошадей стояло у временных коновязей или у распряженных телег. Боярские шатры выделялись величиной и разноцветными значками на длинных шестах. Курились дымки, ополченцы, сидя под телегами, очищали от сала полученное оружие и кольчуги, кое-где еще полдничали, запивая сухари и вяленину родниковой водой. Встречный дружинник указал расположение княжеского полка, куда входила тысяча боярина Уды.

– Не густо войска, – заметил Кряж.

– Небось только подходят, – обнадежил Николка.

– Эх, сынок! Вот нас двенадцать молодцов с атаманом, царство ему небесное, явилось на сбор в Коломну. Ныне же один я как перст, да и того было поймали вечор. Один из двенадцати прежних. Правда, ишшо трое живых, да те в монахи подались, грехи отмаливать.

– Орда не меньше нашего потеряла.

– Не меньше. Но то ж – Орда! Оно, конешно, не тот нынче татарин – битый, пуганый, зато злой и голодный. А голодный волк хуже сытого.

Боярин Уда, низенький, ершистый, с ухватистыми длиннопалыми руками, и слова не дал молвить прибывшим.

– Слыхал про вас от дворского, слыхал. Возьму, коли велено – што делать? Но – в товары, в товары! – И словно уцепил взглядом, выталкивая за полог палатки: – Ступайте, ступайте к товарникам.

Отвязывая коня, Кряж злился:

– Вот так поратничали! Дружиннички – при котлах да мешках с овсом. Услужил, крючок седатый! Я вот Тимофею Васильичу на нево челом стукну – он небось саморучно меня с-под стражи выпустил.

Широкой рысью мимо шли пятеро всадников на вспотевших конях, серые плащи крыльями трепетали за их спинами. Николка, любуясь витязями, посмотрел в лицо переднего, и его словно толкнули в грудь – как будто родич мчался мимо, но кто он, как его имя? Воин тоже глянул, повернул голову и вдруг осадил скакуна.

– Ты кто? – спросил, приближаясь. – Не Гридин ли сын?