– Теперь я увидел: русы – беспощадный враг, – заговорил хан. – Видно, слухи об их добродушии преувеличены. Они сами подняли зажженный факел – пусть же на себя и пеняют.

Мурзы притихли, один Зелени-Салтан чавкал, жуя орехи.

– У тебя, Кутлабуга, быстрые и неутомимые всадники. Пусть эту ночь они отдохнут, завтра же оставь на месте три тысячи, остальные рассыпь на сотни. То же сделает Кази-бей. Ваши сотни распространятся вокруг на два дневных перехода. Не пропускать ни одной деревни – выжигать дотла. Сейчас пора урожая, кормите коней зерном – не отощают. В полон брать лишь тех, кто выдержит пешую дорогу до Сарая и Крыма, остальных убивайте. Пленных русских воинов присылать ко мне.

Как оголодалая в долгом пути саранча сплошной тучей налетает на цветущий край и, рассеиваясь серыми роями по хлебным нивам, пышным лугам, обильным садам и зеленым рощам, оставляет повсюду лишь мертвую, зараженную тленом и зловонием землю да остовы оголенных деревьев, так двенадцать тысяч хищных всадников Орды омертвили южные волости Великого Московского княжества, сжигая села, деревни и погосты, вытаптывая огороды и поля, полоня и убивая людей. Много десятилетий не знала московская земля столь опустошительных набегов врага. Рати Ольгерда, двенадцать лет назад подступавшие к московским стенам, проходили севернее, малонаселенными лесами. Они двигались кучно, узкой полосой, да и сама война, похожая на обычную княжескую усобицу, была не так беспощадна, память о ней повыветрилась. Грозный смысл ночного зарева над Серпуховом поняли далеко не все мирные селяне – деревянные городки, скученные в тесных стенах, выгорали часто, – и весть о появлении врага не везде опередила его отряды. В москвитянах уже не было старинного страха перед Ордой, как не было и той легкости, с которой рязанцы, нижегородцы, жители украинной Литвы бросали дома и поля при первой тревоге. Едкий дым и стаи воронья снова заклубились над русской землей. Снова скорбными трактами потянулись к Оке вереницы связанных волосяными веревками людей под бичами лохматых наездников. Снова на пепелищах выли ночами осиротелые собаки и осмелевшие волки выходили из урманов лизать кровь убитых, рвать бездомную скотину. Сытые вороны и коршуны лениво клевали глаза мертвых младенцев, стариков и старух, а на брошенных полях и огородах, в покинутых избах, клетях и сараях явились неисчислимые полчища серых крыс. Всюду, где появлялась Орда, она словно плодила ворон, крыс и волков.

Хан с главным войском еще стоял у Оки. Мурзы гадали, отчего повелитель вдруг остановился? Разве не он так бешено гнал тумены вперед, спеша к Москве? Димитрий теперь узнал о нашествии, он вооружается и укрепляет город… А между тем хану требовалось точно знать, что Димитрий в Москве. Пусть он тройные стены воздвигнет по какому-нибудь волшебству – Тохтамыш окружит их, не задумываясь. Любая крепость обречена, если у защитников ее нет надежды на помощь извне. Димитрию надеяться не на кого: и от боярина Носатого из Твери прибыл тайный гонец с вестью, что великий князь Михаил готов встретить хана на своем порубежье, принести покорность, если хан отдаст ему ярлык на великое княжение Владимирское. Остановку Тохтамыша вызвала мысль о том, что Димитрий скорее всего покинет столицу. Где он теперь? Какая у него дружина? Легко осадить город с ходу, но под стенами легко и увязнуть. И тогда удар даже небольших русских сил в спину может оказаться таким же гибельным, как удар засадного полка Москвы на Куликовом поле.

Два года Тохтамыш издали изучал московского князя и его брата. Оба вспыльчивы и гневливы, оба радеют за благополучие своих подданных, обоих уязвленная гордость способна подвигнуть на безрассудный шаг. Останутся ли они в бездействии, видя, как опустошается их земля, слыша отовсюду стенания, жалобы и проклятия избиваемых людей? У Димитрия есть опытные воеводы, но воеводы со временем становятся похожими на своих князей…

На третий день в ставку хана ввели сотника из крымского тумена. Поцеловав край кошмы перед владыкой, он заговорил:

– Повелитель! Высокородный эмир Кутлабуга велел мне самому доставить к тебе важного человека.

Тохтамыш насторожился: с каких это пор Кутлабуга стал высокородным и по какому праву именуют эмиром безбожника, таврического бродягу, которого Тохтамыш держит в Крыму как сторожевого пса и пугало для кафских жидов? Не выращивают ли там, среди крымских репьев, нового Мамая?

– Кто этот человек?

– Он клянется, что приехал из самой Москвы.

Тохтамыш разом позабыл о Кутлабуге.

В шатер втолкнули невысокого, наголо обритого человека в рубище, он опустился на колени перед ханом, рядом с ним появился толмач.

– Пусть говорит.

Неизвестный поднял голову, и носатое лицо его, и глаза-мыши показались хану знакомыми.

– Могучий владыка народов, разве ты не узнаешь меня? – заговорил по-татарски. – Я – Некомат, купец-сурожанин.

Тохтамыш вспомнил: это был тот самый торговец-ростовщик, изгнанный в своё время из Москвы и вместе с Иваном Вельяминовым пытавшийся взбунтовать удельные города против Димитрия. После Куликовской победы его, как и многих, выпустили из темницы, где он принял крещение, чтобы расположить к себе своих надсмотрщиков. Под новым именем Некомат пришел в Орду, переполненный злобным желанием отомстить москвитянам за потерянное состояние, за пережитые унижения и страх. Хан послал его в Новгород с другими людьми, которые должны были поссорить новгородское боярство с Димитрием.

По знаку хана толмач исчез.

– Я помню тебя. Но ты долго не присылал вестей.

– Разве ты не получил главной моей вести? Ведь храм в Новгороде, воздвигнутый в честь Куликовской победы, разрушил я.

Падение церкви минувшей весной было для Тохтамыша такой услугой, какой он и не ждал от своих лазутчиков. Но кто из них приложил руку, Тохтамыш пока не знал.

– Чем ты докажешь, что храм разрушен тобой?

– Вот этим. – Некомат наклонился вперед, задрал на спине рубаху. – Ты видишь рубцы. Я получил их в подвале московского окольничего Вельяминова. Строительство храма вели мои люди, но они просчитались, и храм рухнул слишком быстро. Московский боярин выследил меня в Новгороде, силой захватил и увез в Москву. Этот проклятый город послан мне как божье наказание.

Тохтамыш усмехнулся:

– Я вижу, у Димитрия длинные руки.

– И это опасно, великий хан.

– Где он сейчас?

– В Москве его нет. Он ушел со своими боярами так поспешно, что меня забыли в подвале. В Москве хозяйничают мужики. Они собрали вече и решили защищать город сами, без воевод.

– Куда ушел Димитрий и где брат его Владимир?

– Оба ушли в сторону полуночи. Димитрий думает собрать войско в Переславле. Говорят, в Кремле осталась больная-княгиня Евдокия с детьми, а также митрополит Киприан.

– Говорят или это правда?

– Я видел дружину княгини и видел дружину митрополита. Княгиню собираются вывезти, как только она поправится.

– Что ты еще хочешь сказать важного?

– Великий хан, не теряй времени. Стены Москвы падут от одного крика твоих воинов.

– Ты заслужил мою награду. Додумай, чего ты хочешь. А пока отдохни – скоро позову снова.

Едва перебежчика увели, из-за полога вышел старый юртджи.

– Что скажешь? – спросил хан.

– Церковь в Новгороде действительно строили люди Некомата. Это ценный человек. Он может еще пригодиться и в Москве. Иногда один хитрый и пронырливый сделает больше, чем тысяча воинов. Дай ему награду, какую попросит.

В тот же день Тохтамыш выслал три сотни всадников под командованием опытных наянов в обход Москвы, на Псреславскую дорогу. Захват великой княгини с детьми восполнил бы упущенного князя Серпуховского. Начальники отрядов получили строжайший приказ: в случае перехвата поезда княгини всех женщин и детей сохранить живыми. Даже нечаянное убийство жены или сына московского князя повлечет смерть виновников. Зато пленение княжеской семьи сулило всем воинам отряда великие награды и почести.

Зарево над Серпуховом перевернуло жизнь в Звонцах. Люди не знали, что серпуховчане сами зажгли город, и Копыто решил: бежать в Москву поздно – Орда перехватила дороги. Поднятое набатом село до рассвета погрузилось на легкие телеги. У смерда немного добра: порты – на нем, постель – на лежанке, горшок – в печи, топор – под лавкой, дети – на полатях. Скот с двумя пастухами, несколькими подпасками и девками решили с рассветом отогнать на дальнюю лесную вырубку, обмолоченный хлеб взять с собой, а тот, что в снопах и на поле, оставить как есть, – авось пронесет беду и кое-что останется. На заре женщины подоили коров и коз, обнимая их теплые шеи и всхлипывая, вытолкали за ворота на зов пастушьего рога, уложили в телеги связки сонных гусей и кур. Дети спали на возах под овчинами, открывая глаза, с изумлением видели над собой зеленые сени, слушали стук колес и храп лошадей, укачанные, снова засыпали в счастливом неведении. У лесных перекрестков от обоза отделялись по одной-две подводы, чтобы выйти к месту сбора окольными путями – через редколесья, поляны и кулиги. Обоз постепенно растаял. И пастухи, прежде чем направить скот в лесную глушь, прогнали его через ближнее пастбище, растворив след стада в старых следах.