– Што ж, боярин, добрый путь. Но поспешай – ты, видно, последний, кого из Москвы выпустили.

– Стой, суконник, я добра так не оставляю. Ермилка, подай сюды ларец!

– Нет нужды, боярин. Серебра я б те и сам отвалил – не серебро нынче дорого, а люди.

Томила озадаченно смотрел вслед посадскому старшине, прижимая к скуле медный пул.

Как проран мгновенно втягивает в себя толчею водоворотов переполненного весеннего пруда, так набатный рев колокола направил народные толпы на главную площадь Великого Посада перед Кремлем. Перепуганная стража, решив, что начались погромы, заперла кремлевские ворота. Пока Адам уговаривал Томилу, толпа у Фроловской церкви вытолкнула из себя и подняла на сдвинутые телеги других старшин. Неискушенный в речах Клещ поставил впереди выборных Данилу Рублева, тот поднял руку и, когда стихло, стал говорить. Сильный голос его разносился над площадью, эхом возвращался от белокаменной стены детинца. Бронник рассказал об отъезде воеводы Морозова, о бегстве бояр и богатых гостей кремлевских.

– Вот и выходит: не на кого нам больше надеяться – своим разумом, своими руками должны мы спасать Москву и себя самих.

Умолк бронник, толпа зароптала, послышались выкрики:

– Говори, Данило, што делать-то?

– Выборные-то чего надумали?

Рублев оборотился к товарищам, рослый Клещ вышагнул вперед, сказал своим тяжелым, глухим басом:

– Коли собрались мы на вече, первое народ сам должон решить: становиться на стены – защищать стольную али послать к хану покорных гонцов, молить о милости и отворить ворота.

Вспыхнули, столкнулись накаленные голоса:

– Знаем ханскую милость – лучше головой в воду!

– Боронить Москву!

– Храбер бобер, пока волк не пришел.

– Хан не тронул Рязани и нас помилует! Он лишь на князя злобится за сына свово.

– Заткнись, ордынский подголосок, – глотку забью!

– Забей и сам подыхай! Кинули нас хану, как кость собаке – авось отстанет!

– Князь сулил скоро вернуться! Княгиню оставил!

– В осаду! В осаду!

Рублев снова поднял руку.

– Там, на стене, уж неделю стоят пушкари. Они люди сведущие. Пронька с Афонькой в Коломне и Щурове держали осаду, на тверские стены ходили. Они говорят: при трех тысячах ратников никакая сила не возьмет Кремля на щит.

– На щит не возьмут – измором задушат.

– Пушкари сказали: у них довольно и зелья, и ядер, и жеребьев. Ополченцы наши, почитай, все оружны, да в подвалах кремлевских должна еще остаться справа. Надо лишь пополнить съестной припас, штоб хватило на месяц, а там и князь подойдет.

– В осаду!.. В осаду!..

Еще чьи-то злые голоса пытались сеять сомнения, но тысячи глоток подхватили: «В осаду! В осаду!» – и кричать против стало опасно. Рослый человек в темной рясе, с тяжелым посохом в руке с паперти Фроловской церкви размашисто крестил толпу.

– Народ московский! Ты сказал свою волю! – крикнул Рублев. – Теперь выбирай себе воеводу и иных начальных. Наше дело кончено. – Он пошел было на край помоста, за ним тронулись другие, но их остановили голоса:

– Стой, Данило! Веди наше вече и дальше – любо нам, как говоришь ты с народом!

– Все оставайтеся – все выборные!

Прежде чем кричать воеводу, Рублев предложил послать в детинец за оставшимися боярами и детьми боярскими. Может быть, среди них найдется достойный человек, искусный в осадных делах? Отрядили Адама-суконника, носившего, как и некоторые другие старшины, чин сотского ополчения. Сопровождаемый целой толпой, Адам направился к Фроловской башне и лишь на крепостном мосту обнаружил, что железный затвор ворот опущен. Заметив бородатые лица среди каменных зубцов башенного прясла, он зычно потребовал начальника.

– Ча горланитя под стеной? – Желтый кафтан Баклана явился между зубцами. – Аль чево забыли в детинце?

За рвом притихла толпа, слушая переговоры.

– Я – сотский ополчения, послан от московского веча. Велено всех бояр, оставшихся в городе, призвать на вече.

– Велено – надо ж! Ты што, в Новагороде аль во Пскове? Да и тамо, чай, не всякого в княжеской детинец пустют. Вы небось хотите дома боярски да купецки пограбить, медов да вин попить из княжьих подвалов? Проваливайте поздорову!

– Ты, Баклан, не узнаешь меня?

– Вас, гуляев, рази всех упомнишь?

Адама охватил гнев.

– Ты што, вор, хошь целеньким выдать Кремль со княгиней и княжатами в ханские руки? И тем шкуру свою спасти? Волей московского народа велю: немедля отвори ворота!

– А этого хошь? – Баклан показал кукиш. – Может, на щит нас возьмешь со своими грабежниками? Не советую! Пополудни, как съедут все лучшие люди, заходите и грабьте, а теперь убирайтеся!

– Зря ты с ним лаешься, Адам, он и боярина Олексу нынче впускать не хотел. Лестницы надобно.

– Поди-ка, сами там доворовывают чужое добро, шкуродеры морозовские!

– Живоглоты!

– Ча выпятился, хомяк мордатый?

Баклан завизжал. Посадский угодил в больное место: стремянный беглого воеводы не выносил своего второго прозвища Хомяк, данного ему за необычайную жадность и склонность к обжорству – свойства, редко соединяющиеся в одном человеке. Адам тоже подозревал, что Баклан никого не пускает в детинец, чтобы не помешали его молодцам прибирать к рукам самое ценное в опустевших домах бояр и гостей.

– Тащите лестницы!

– Погоди, Адам! – На прясле появился пушкарь Вавила. – Ворота сейчас отопрут.

– Я те отопру! – накинулся Баклан на пушкаря. – Я те живо кишки-то выпущу, смердячья харя.

Но уже сдвинулся громадный кованый клин в проеме башни, поскрипывая, медленно пополз вверх. Толпа ринулась в образовавшийся просвет, ворвалась в башню. Ополченцы кинулись в отворенную боковую дверь стрельны, к лестнице, ведущей на стену, чтобы посчитаться с Бакланом. Посадский люд повалил в крепость…

Шестьдесят добрых мечей разгонят и тысячу сброда, но все же в груди Олексы захолонуло: в подваливающей толпе блистали панцири и кольчуги. Неужто гуляям и лесным ватажникам, набившимся в город за последние дни, удалось вовлечь и ополченцев в грабежное дело? Оставив Красного с дружинниками, он решительно кинулся к знакомому детинушке.

– Адам! Ты на кого это исполчился, Адам?

– Олекса Дмитрия! – Суконник остановился, раскинул руки, как будто хотел заключить воина в объятия. – Слава Спасителю – уж и не чаял тебе застать. Не тати мы, Олексаша, отец ты мой: народным вече посланы звать бояр остатних на Фроловскую площадь. Прости за шум – стража не пускала.

– Фу, дьяволы! – Олекса снял шлем, вытер потный лоб, оглядел сгрудившуюся толпу. – Опять этот пузатый хомяк намутил. Вече, говоришь? И слава богу, што догадались.

– Народ сказал свою волю: Москву не отдавать хану, стоять на стенах до последнего. Да нет у нас воеводы. Может, ты возьмешь булаву али боярин Володимир?

– Вот те раз – из грязи да в князи! Так, брат, большое дело не делается. Послали тебя звать бояр – так и зови, кого найдешь. Это ж надо – вече на Москве!

Ополченцы рассыпались по Кремлю. Нашли неполный десяток людей боярского звания и детей боярских, но все народишко мелкий, малоименитый, воинской славой не меченный. Да и то ладно – будет с кем думу держать новому воеводе. Богатых гостей и вовсе ни одного: торговый человек – оборотистый, подлый, чутьистый. Он первым бежит от беды, молчком, тайком.

Торжественным конвоем вели хмурых людей через толпу к помосту. Седобородый худой мужичонка громко дивился:

– От люди! Их в начальные зовут, они же будто во полон плетутся. Кабы меня эдак – под белы руки да в воеводы!

– Ты их заимей, белы-то руки!

– Руки ладно. В голове твоей свистит, Сверчок.

– На полатях научись ишшо воеводствовать. И как тя баба на вече-то пустила?

– Баба, она – сила! Вон Боброк, нашто молодец, а говорят, у нево дома свой воевода в юбке.

– Говорят – кур доят. Да и женка у Боброка небось иным не чета – сестра государева.

– Вон бы кого в воеводы – Олексу Дмитрича!

Олекса во главе своих разведчиков пробирался верхом через прибывающую толпу, заполонившую уже всю площадь. У стремени его шел Адам, о чем-то рассказывая.