Парень уже подходил к нему, снегом отирая кровь с плоского наконечника рогатины, в потемневших голубых глазах его – тревога и словно бы вина.

– Он не поранил тебя, Василий Ондреич?

– Не поранил.

– Виноват я. Бить надо было, когда он возле свиньи стоял, я же не успел перезарядить. Там рысь первой шла леском, ну, я не стерпел – свалил ее, а вепри – вот они…

– Не за што тебе виниться, Алеша. Не знал, какой ты стрелок. Кто научил?

– Дак сызмальства промышляем. Секач-то пудов с двадцать небось потянет.

– Жалко князя кабаньего. В самой силе он, такой – оборона стаду и от волков, и даже от косолапого.

– Што было делать? Его ж не трогали – зачем кинулся?

– С того и кинулся – заступник…

Загон подтягивался к охотникам, первыми появились конные, стали поздравлять стрелков с добычей. Фрол, увидев следы борьбы и распоротый кафтан боярина, запричитал, напустился на Варяга, которому он не велел отходить от господина. Тупику пришлось вступиться за парня, напомнить старосте, что боярин его – воин, а не девица.

Солнце утопало в бело-розовом пожаре зимнего поля. На опушке бора гудел и трещал громадный костер, далеко рассылая жар, постреливая веселыми красными угольками. Мужики свежевали зверей, поодаль, на небольшом огне, палили молодого кабана. Усталые собаки кружком облегли становище охотников, щуря зеленоватые глаза, терпеливо ждали наград за труды. Фрол, следя за работой, поругивался при каждом громком треске в костре:

– Кой дурень в этакой огонь сунул елову сушину? Того и гляди, без глаза останешься! Што вам, сосны да березнику тут мало? Влипнет малый уголек в зипун, не заметишь, как большая дыра выгорит – латай тогда одежонку, а иде их наберешься, ниток да заплат? Опять же от лишней заплаты зипун ветшает, а новый-то небось коровенки стоит. Холсты да овчины небось не растут на ракитах…

Мужики незаметно переглядывались, поддакивали старосте. Ворчанье его было беззлобным. Да теперь и в самом деле придется считать каждую нитку и каждую заплату. На охоте особенно стало заметно, какой силы лишились Звонцы.

Пока разделывались туши, боярин со старостой решили проехать полями на ближнюю деревню в один двор.[11] Таких деревенек, приписанных к Звонцам, было за сорок, иные попадались и в два, и в три двора. Крестьяне этих селений составляли единую общину под властью служилого боярина. Земля считалась княжеской, но владельцем ее был тот, кому князь отдавал Звонцы в кормление, ему-то крестьяне и обязаны были платить оброк либо отрабатывали дни в его личном имении, за которым следил тиун – полновластный представитель боярина. В большинстве своем боярские и княжеские крестьяне были свободными, и тот, кто не имел долгов, по окончании осенних работ мог уйти куда глаза глядят. Но не так-то просто покинуть насиженное место, ухоженное поле и отправляться в неведомый край. А что еще найдешь там? Дотому-то и держались мужики за всякого мало-мальски справедливого господина.

Вблизи деревни всадники увидели на дороге подводу и двух мужиков. В светлых снежных сумерках те издалека узнали господ, соскочили с розвальней, сдернув шапки, стали на колени. Фрол с коня заглянул в широкий ивовый пестерь, почти до краев наполненный мороженой рыбой, обратился к старшему:

– Эге, Стреха, да и ты нынче с уловом.

– Как же без улова, батюшка, по перволедью-то? – зачастил старичок, морщась круглым дубленым лицом и дрожа белой бородой.

– Вершами ловил?

– И вершами, батюшка, и тенетом. Гуляет рыбка по перволедью-то, сама во всяку щелку лезет, особливо как в верши калинки сыпнешь да сухариков для искуса.

– Знамо, рыбалка ты изрядный. Да не забудь о повершной третине.

– Што ты, батюшка, когда мы о том забывали? Рыбка не сеяна, она божья, а бог велит на троих делить. Всякий боярин на реке третник, кто ж того не знает?

– Встаньте, мужики, чего коленки зря морозите? – сдержанно сказал Тупик. Старик снова начал кланяться:

– Уж не погребуй, батюшка родимый, зайди в избенку погреться – гостем дорогим будешь. Тесно, а чисто живем, по-христиански. Старуха нам запечет карасиков в сметане, и медок сыщется, и пиво уж созрело – добрый нынче ячмень уродился. Не погребуй, батюшка.

Тупик оборотился, отыскал за полем, на краю бора, манящий огонь костра, глянул на старосту.

– Василь Ондреич, окажи честь. Стреха – мужик справный. И на Дон ходил, правда в товарах, и сын с ним в охране.

– Так и быть, заедем.

Мужики мигом вскочили в сани, молодой стегнул кнутом косматую лошадку, и она пошла ходкой рысью. Удерживая резвого скакуна рядом с санями, Тупик спросил:

– Звать-то как тебя по-христиански?

– Еремкой, батюшка, Еремеем, значитца, нарекли во крещении. А кличут кто Стрехой, кто Хижей – потому долго с семейством маялся по лачугам. Да вот благодарение Фролу – помог домишко поставить, а нынче уж и в силу вошел – сын большой, дочь в третьем годе отдал в хорошие руки, потому как не без приданого выходила. Да две уж невесты, тож сундуки готовы. Беда лишь – мало теперь женихов в наших деревнях…

В растворенных воротах встретила девка в едва накинутой шубе, простоволосая. Рассмотрев вблизи конных, испуганно охнула, бросилась в сени. Мужики выскочили из саней, старший принял повод из рук боярина, повел жеребца к коновязи, крикнул на ходу в открытые сени:

– Хозяйка, встречай гостей дорогих!

Вышла дородная старуха, поклонилась, приглашая в избу, но гости не спешили.

– Вы, хозяева, с угощеньем-то не колготитесь, – сказал Тупик. – У нас тут недалече свое, охотничье, на кострах теперь шкварчит. И коню моему корма не давайте – срок не пришел.

Тупик с удовольствием оглядел широкий двор с конюшней и хлевом для скота, откуда слышалось блеяние овец и похрюкивание борова, запасы дров и сена. Он ожидал увидеть обычное крестьянское жилище – полуземлянку-полуизбу, но дом весь был рубленый, от основания до крыши, понизу утепленный высокой завалинкой. И что уж совсем умилило Тупика, – из глиняной трубы над двухскатной жердяной крышей вился дымок. Топился дом по-белому, в крестьянском быту такое считалось почти роскошью. По здешним землям уже лет пятьдесят не гуляла Орда, но все же не каждый мужик имел такой дом. Как живут в окраинных уделах, Тупику не с чужих слов известно. Мало ордынских пожогов, так сами себя изводят. Идут новгородцы на тверичан или тверичане на новгородцев – рушат не хуже Орды. То же бывает, когда москвитяне с рязанцами и литовцами счеты сводят. А что ушкуйники творят, набегая на города и деревни! Грабят и жгут подчистую, людей до единого побивают либо сводят на продажу басурманам. Иной раз почище разбойников промышляют над мужиком и сами вотчинники, особенно из бояр и князей чужедальних, пришедших в Москву от опалы своих государей. Получит такой в кормление волости – и ну обирать крестьян в две руки! Пусть хоть все разбегутся, по миру пойдут, а ему лишь бы мошну потуже набить да и смыться восвояси, как только пройдет опала. Зачем государь берет таких на службу, зачем кормит? Раз изменивший и другой раз предаст, раз укравший и другой раз сворует. Но у князей и великих бояр свои счеты, свои отношения. Пришлый боярин-грабитель – ладно, доморощенный – хуже. Приметит иной хозяин или тиун его, что мужик зажил справнее – тут же алчностью распаляется: а как бы с того мужика лишку содрать против прежнего оклада? И дерет, покуда не пригнет к самой земле. Работящий смерд и развернулся бы во всю силушку, да боится поднять голову, показать достаток, червяком копошится в курной избенке, пашет на кляче – лишь бы кое-как себя прокормить да подати исправить.

Что уж совсем скверно – боязнь мужика надорваться задаром приучает его к лени и злобе против всякого, кто мало-мальски сумел подняться. Если у соседа дом просторнее, конь справнее, поле родит лучше – ведь и спалить могут от злобной зависти. В отроках, когда ездил по волостям с княжескими судьями, случалось Тупику взыскивать и за такие дела. Да взять хоть случай со здешним Плеханом, что отнял у соседа жеребенка…