– Завтра. – Вавила не сомневался, что прикованный кузнец примет его помощь, и рассчитывал уйти в ту же ночь.

Роман застонал во сне, заскрипел зубами, Вавпла привстал, заглянул в его осунувшееся лицо с глубокими морщинами возле глаз, которые не расправил даже сон, поправил на спящем зипун. Потом прошел на поляну, где паслись кони, удивился, как быстро оголили они широкий прогал в кустах. Надо поискать другую поляну, до вечера далеко. Осторожно поднялся по склону лога, оглядел осеннюю желтую степь, открытую во все стороны. Городские стада сюда не доходили, кочевники по случаю войны держались ордами и племенами – ни единой ставки, ни дымка вокруг.

Травянистая поляна нашлась неподалеку от первой, Вавила стал спускаться к ручью и вдруг заметил: в рыжеющем боярышнике, усыпанном крупными желтыми ягодами, шевельнулось и замерло. Зверь!.. Обжег забытый охотничий азарт, Вавила потянул из-за спины лук, из колчана – стрелу. Боярышник был густой, сероватое пятно едва различалось – зверь припал к земле, затаился, надеясь пересидеть опасность. Что за зверь? Волк? Заяц? А вдруг вепрь? Спину обдало холодком – у него же ни рогатины, ни сулицы, а стрелой вепря лишь раздразнишь. Обычно в степи дикие свиньи не водятся, но кто знает, куда способен забрести секач-одинец приречными зарослями? Может, это даже сам «хозяин» – бурый степной медведь – подкрадывается к лошадям? Вавила опустил лук, стал на колено, вынул меч и кинжал, две запасные стрелы и положил рядом. Тщательно прицелился. Качнулась гибкая ветка, сбитая в полете стрела лишь задела край темного пятна. Вавила схватил другую и замер от человеческого вскрика.

– Чего у тебя? – хрипловатый голос Романа обрадовал Вавилу.

– Да кто-то в кусту прячется, вон, в боярковом. Я думал – зверь, стрелял, задел вроде, а оно – голос подало, человечий… Кто там? – крикнул по-татарски.

Ответа не было. Мужики с приготовленным оружием приблизились к зарослям и остановились в изумлении: из кустов доносился тихий плач, прерываемый всхлипами, – так плачут дети.

– Свят, свят! – Роман начал креститься, Вавила, многое повидавший в своей жизни, опустил лук, сунул меч в ножны, строго приказал по-татарски:

– Выходи!

Неведомое существо не двигалось, всхлипы притихли.

– Придется лезть, – сказал Вавила.

– Ты очумел? – зашептал Роман. – Вдруг там какая нечисть – нарочно подманывает? Сгинешь, да и я с тобой. Пошли отседова!

– Э, брат. – Вавила махнул рукой. – Я такое повидал, што ни в какую нечисть не верю. Кроме живого человека, плакать некому. Глаза б только не выколоть… Да перестань ты реветь! – крикнул на всякий случай по-фряжски. – Говорю ж – не обидим, не разбойники мы, сами боимся!

Плач усилился, тогда Вавила решительно отвел ветки, треща сушняком, царапаясь, цепляясь одеждой, полез в гущу. Темный ком приподнялся, и Вавила рассмотрел человеческую фигурку, одетую в длинный халат.

– Ой мама! – раздался плачущий крик.

– Девка! Ей-бо, девка!.. Стой, куды полезла – глаза выколешь! Православные мы, не басурмане – смотри, крещусь.

Фигурка замерла, Вавила различил в сумраке зарослей мокрый блеск настороженных глаз, положил крестное знамение.

– Ну, видала? Мирные путники мы. Вылазь, не обидим.

– Ой, не верю! Ну-ка, еще перекрестись, дяденька.

– Эко неверящая, ну, смотри, смотри! – Вавила начал истово креститься. – Выходи да расскажи, откуль ты взялась тут?

Она, всхлипывая, начала медленно выбираться из своего колючего убежища, то ли поверив словам мужика, то ли сообразив, что отсидеться в боярышнике не удастся. С первого взгляда трудно было определить, сколько ей лет. Лицо худое, голодное, давно не мыто, на щеках – царапины и потеки слез, в растрепанных косах застряли цепкие колючки татарника и степных трав, на плечах – порванный синий халат, но глаз Вавилы сразу приметил, что сшит он из дорогого шелка, а несколько сохранившихся пуговиц – черненое серебро. Да и разбитые мягкие сапожки на ногах – из зеленого сафьяна. В нем шевельнулась догадка, мягко спросил:

– Ты што, заблудилась?

Она отрицательно затрясла головой, тронутая ласковым обращением незнакомого, все еще страшноватого человека, снова залилась слезами, кое-как выдавила сквозь рыдания:

– Дяденьки, не отдавайте меня опять в Орду, я домой хочу…

Вавила посмотрел на изумленного Романа, вздохнул:

– Домой. А где он, твой дом-то, хоть знаешь?

– Зна-аю… С-под Курска мы, с брянской стороны, Лучки деревня прозывается…

– Вот и пойми: то ли с-под Курска, то ли с-под Брянска, а деревни, их кто как хочет, так и зовет. Как же тебя в этакую даль занесло? Продали? Аль полонянка?.. Сбежала небось?

Она согласно кивала всем его словам, глотая слезы.

– Вот еще заботушка нам. Ну как тебя по степи ищут?

Она заревела в голос, Вавила – уже с досадой:

– Да перестань голосить! Кабы слезы помогали, я бы только и ревел. И куда наладилась одинешенька через Дикое Поле да в зиму глядючи? Из какого хотя аила удрала и давно ль?

– Я не с аила. С отряда ханского убегла, когда сеча у них была ночью… Уж с неделю блукаю по степи.

– То-то – «блукаю»! И никого не видала, никто не гнался?

– Не…

– Коли так, еще ладно, – может, не нужна ты им. Сколько ж тебе лет-то? И давно ль в полону?

– Шашнадцатый минул… А в полону уж с месяц. Татары какие-то нечаянно избегли, деревню пограбили…

– У нее стрела в спине, – заметил Роман. – Ну-ка, ближе…

По счастью, стрела, отброшенная веткой, пробила лишь халат и застряла в нем.

– Не болит, случаем?

– Чуток болит. – Она вцепилась руками в халат, из которого Вавила вытащил стрелу.

– Чего в одежку впилась? Экая стыдливая! Нашла где стыдиться. Сымай халат, рану надобно поглядеть да заклеить. Не то загноится – это похуже стыда.

Платье на ней было из мягкой атласной ткани небесного цвета, только сильно измятое, выпачканное землей и ягодным соком, с изорванным подолом. Роман отвернулся, девушка сжалась, закаменела, Вавила, немало смущенный, с суровым лицом поднял сзади ее сарафан, стараясь не смотреть ниже спины. Ранка-полоска оказалась неглубокой, но еще кровоточила.

– Пошли к костру, там у меня есть снадобье. Да под ноги смотрите – надобен волчий язык аль подорожник. – По пути спросил: – Што ж ты от человека в кусты кинулась?

– От кого ж тут прятаться, коли не от человека?

– Ишь ты какая! А вот кабы тебя застрелили заместо зверя?

– Да все бы лучше, нежель рабыней.

И снова удивился Вавила ее взрослому суждению.

– Што ж, они тя били, насильничали? – спросил Роман. – Вона в шелка одета, хотя и рваные. В бегах небось и порвала.

– А нашто мне шелка ихние? В неволюшке-то? Я домой хочу. Может, мамка с отцом и братовья живы. Они тогда в поле отъезжали. Убиваются, поди, – одна я у них дочка.

– Небось у мамки этак не наряжали.

– Да што ты, дяденька, все про наряды! Кабы тебя так-то из дому уволокли да продали!.. Хан, правда, молоденький был и добрый… Да кто его знает – в первый день добрый, а каков будет во второй? Вот кабы он крещеный да повенчался со мной. А невольница – што? Она – как собака. Нынче приласкал, завтра – за порог выбросил, а то – своим табунщикам на утеху. Наслушалась я от полонянок, пока по чужой земле возили.

Роман и Вавила только переглядывались, слушая ее. У костра девчонка голодными глазами уставилась на котел с остатками осетровой ухи.

– Погодь, сейчас подогреется. Пока твоей болячкой займемся. – Подвинув котел в горячую золу, Вавила достал из походной сумы пузырек с клейкой жидкостью. Ни подорожника, ни волчьего языка им не попалось. Он отодрал от степного дубка кусочек коры, сорвал несколько листиков травы-горцы, приложил к ране, подержал, пока приклеится; чтобы подавить неловкость, заговорил:

– Поди, только ягоду одну и ела в эту неделю?

– Ага…

– Далеко ж ты ушла бы, однако, на одной-то ягоде! Ночами холода скоро начнутся, и чем ближе к нашей стороне, тем сильнее.