Надо взять! Весть о разгроме Москвы теперь полетит по земле, повергая ближние народы в ужас, уничтожая их мужество.

Уныло ехал за ханской свитой Кирдяпа. Что, если Тохтамыш действительно оставит его наместничать на московском пепелище и уведет свое войско?

Семен ни на что уже не рассчитывал после ханских издевательств. Ему хотелось только поскорее оказаться подальше от московского пожарища. Но станет ли бегство спасением? Княжичу начинало казаться: проклятия полонянок слышала вся Русь.

Каждый приходит к предательству своим путем, но еще ни один предатель не добился желаемого, ибо новых хозяев мало занимают его собственные интересы, им нужно только одно: чтобы он продолжал вредить тем, кого предал.

Мрачно возвышалась над воротами полуразрушенная Фроловская башня. На стене – тишина, ни стона, ни вздоха: там дрались с врагом беспощадно. В городе разрастался, гудел пожар, раздуваемый потоками прихлынувшего ветра. Сухие постройки жадно охватывались летучим пламенем, Кремль стал превращаться в бушующее огненное озеро, и скоро грабежники с дикими воплями побежали из стен вслед за ханскими нукерами. Многие из тех, кто дорвался до винных погребов, плутали в огне и сгорали живьем. К вечеру среди закопченных стен лежало седое пепелище.

«Какими словами, – горько спросит летописец, – изобразить тогдашний вид Москвы? Сия многолюдная столица кипела прежде богатством и славою; в один день погибла ее красота: остались только дым, пепел, земля окровавленная, трупы и пустые, обгорелые церкви. Ужасное безмолвие смерти прерывалось одним глухим стоном некоторых страдальцев, иссеченных саблями татар, но еще не лишенных жизни и чувства».

После пожара грабить в Кремле стало нечего, и через день Тохтамыш назначил общий смотр. Он был не то что напуган, но до потрясения изумлен, когда обнаружил, что численность его всадников едва превышает двадцать пять тысяч. Отряды казанского эмира, посланные Батарбеком на Суздаль и Юрьев, еще не пришли к Москве, но и без них у Тохтамыша было под сорок тысяч. Куда же они подевались? Дорого обошелся хану погребальный костер для сына! Опасный поход со всем войском в глубину Руси, на Ярославль и Кострому, теперь отпадал. Оставалось одно: побыстрее опустошить Московское княжество и убираться восвояси. Тохтамыш объявил наянам: его тумен останется под Москвой, тумен Батарбека двинется на Дмитров и Переславль, тумен Кутлабуги, усиленный остатками горского тумена и тысячами ханских родичей, пойдет на Звенигород, Можайск и Волок-Ламский, до Ржевы. Это крыло в войске сильнейшее, ибо доставшиеся ему земли гуще всего населены. Хан приказал темникам не переступать пределы Твери и Нижнего Новгорода, при появлении крупных русских сил – отходить, стягиваясь к его ставке.

У середины реки стрелы перестали сечь воду, и это спасло Олексу с женой – щит со стальным клинком оказался страшно тяжелым в воде, он мог утопить беглецов. Но, едва бросив его, Олекса тут же кинулся на помощь кричащей женщине, за шею которой цеплялся малыш. К счастью, Анюта держалась на воде, она взяла на себя ребенка, когда Олекса ухватил за волосы тонущую и, не давая ей вцепиться в свои руки, потащил к отмели. На берег ее пришлось нести на руках, и Олекса увидел, что это девочка лет четырнадцати. Люди, едва добираясь до берега, убегали через луг в густую урему. Дружинники и ополченцы ждали начальника, девочку приняли из его рук, стали приводить в чувство. Анюта выжимала рубашонку мальчишки, он хныкал и тянулся к сестре. Каримка сидел на траве поодаль, тихим голосом тянул что-то жалостливое – то ли пел, то ли плакал, – качая малышку, что отнял на другом берегу у Анюты.

– Што с ним? – спросил Олекса.

– Жена утонула с двумя.

– Он сам видал?

– Люди видали. Совсем малые были у нево. Она положила обоих на горбыль, ей соседка помогала. Водой отнесло их под Москворецкую башню, и оттоль – стрелами…

Олекса подошел к татарину, тронул за плечо:

– Пора уходить, Каримка. Отдай мне девочку.

Кожевник враждебно посмотрел на него:

– Зачем отдай?

– Я понесу, ты устал небось с нею на реке-то.

– Каримка устал? Кто говорил? – Он вскочил на ноги, не отдавая ребенка. – Я им дам устал! Они устанут, собаки! Все спать будут без башка! – Из его глаз лились слезы.

Олекса взял у Анюты мальчишку, пошел к лесу, не оглядываясь на горящий город. В воздухе висела копоть, и казалось, даже от воды, пропитавшей сорочку, пахнет гарью. В глазах одна картина приступа сменялась другой: фигуры пушкарей с камнями в руках на дымной стене под изуродованной стрельной, конники, врубающиеся в ордынские толпы, Тимофей с кровавым лицом, нелепо сидящий на каменном полу, бородатый воротник, удушающий предателя, рослый Клещ, лицом вперед падающий в кучу ревущих врагов, сын его, поднятый на копьях, бегущие через подол люди, а над всем – высокая белокаменная стена и падающие с нее женщины – в красном, синем, желтом, сиреневом… И мертвое тельце ребенка, скатывающееся по земляному откосу рядом с мертвой матерью. За начальником молча шли ополченцы, каждый со своим горем, общим горем всех. Анюта поддерживала спасенную им девчонку. Утром она впервые чувствовала себя счастливой оттого, что родилась женщиной. Сейчас ей хотелось стать мужчиной, сильным, как ее муж.

Из приречных кустов к ополченцам выходили спасшиеся, матери с детьми и потерявшие детей, девушки, мальчишки-подростки. В лесу Олекса велел вырезать ослопы – оружие сейчас было первой необходимостью. Итак – четыре десятка дубин, столько же кинжалов, четырнадцать луков с сотней стрел. От женщин и детей лучше бы поскорее избавиться, но тогда многие из них сгинут. Первая ночь в лесу будет самой трудной – одежда на всех легкая, сырая, люди измучены и голодны, многие босы. На детей может напасть простудная лихорадка. Придется разводить огонь, хотя это опасно. Надежда на то, что вся Орда теперь за рекой, грабит город. Олекса проверил огниво, трут в железной коробочке, залитой смолой, сохранился сухим. Впрочем, годился бы и древесный мох. Прежде чем снова двинуться в путь, он послал вперед стрелков – разведывать дорогу и бить дичь.

До темноты не останавливались, петляя звериными тропами, сторонясь наезженных дорог и сожженных селений. Люди всецело доверились молодому начальнику. И воины, и женщины знали, что Олекса Дмитрич единственный из бояр не хотел идти ни на какие переговоры с ханом. Вчера его не понимали, сегодня каждый спасшийся смотрел на него как на святого. По молодости Олекса еще не представлял силы своей власти над этими людьми, только удивлялся тому, как поспешно исполняется всякое его пожелание, как люди затихают при звуке его речи, стараясь не пропустить слова. Эта вера в прозорливость начальника становилась общим спасением: выжить в окружении врагов, в диких лесах и болотах мог только отряд, где царил суровый порядок. Безоговорочная власть Олексы сразу внесла такой порядок в жизнь беглецов.

Уже в сумерках посреди густого ельника развели костры. Часть воинов Олекса отправил в караул. Женщины оживились, стали досушиваться у огней. Дети жались к теплу, терпеливо поджидая, когда испекутся на угольях тетерева и рябчики. Двое дружинников крутили на деревянном вертеле целую косулю, другие рубили кинжалами лапник, чтобы постлать потом на горячую землю – в легких рубашках иначе не переночевать на земле, под открытым небом. Олекса принес охапку к костерку, специально разведенному для прогрева будущего ложа, присел, поправляя огонь, и сразу подошла Анюта. Голова ее была повязана по-женски клочком синей материи. Он видел синий повойник на одной из беглянок, – значит, поделилась с Анютой. Олекса встретил взгляд присевшей рядом жены, и его обняло жаркой волной. Стоило жить, чтобы на тебя хоть однажды так посмотрела женщина.

– Хотела взять девочку, а он не отдает, говорит: его дочка.

– Кто не отдает?

– Да Каримка. И мальчишку того девчонка не отдает, говорит: брат. А он ей никакой не брат.

Олекса привлек к себе жену, быстро поцеловал в щеку:

– Сейчас мы все тут братья и сестры. И ты мне только сестра. Пока не дойдем до своих.