— Кто это наврал Ромео Тарчинини?
— Я наврала вам? Я?
— А то! Carissima[16]... Знаете, что очень опасно врать офицеру полиции, ведущему криминальное расследование? Может быть, вы в сговоре, кто знает?
Вместо того чтобы принять игру, София сухо ответила:
— Я не понимаю, что вы хотите сказать. Извините, я спешу.
Она собиралась войти к себе. Заинтригованный веронец встал напротив неё.
— Раз вы берёте такой тон, то вы ответите на несколько вопросов, синьорина. У вас или у меня?
Она пожала плечами:
— У меня... но я не понимаю вас!
— А я, напротив, не понимаю вас.
Когда они вошли в гостиную Софии, она не удержалась, чтобы не заметить:
— Как я подумаю о всех любезностях, которые вы мне говорили...
— София, давайте по-хорошему. Симпатия, которую я к вам питаю, моя признательность за заботы, которыми вы меня окружили, когда я пострадал, не позволяют вам лгать мне, а потому расскажите мне, что за горе, о котором рассказал мне мой сын, было у вас, так как причина его совсем не та, что вы мне назвали, как я выяснил в «Скворце на ветру».
— Согласна... Я сама не знаю, что меня заставило так сказать. Может, потому, что малыш видел меня, когда я рвала старые любовные письма, которые хранила очень долго... Я плакала, потому что вспомнила свои мечты... Это глупо, но мне было немного стыдно перед вами за эту слабость.
— Я вам верю, малышка, хотя совсем незачем плакать о прошлом. Можно спросить, от кого были эти письма?
— О господи, из моей деревни от Марио Латерцы, того, за кого я думала выйти замуж... Погодите, я так угнетена, что хочу выпить глоточек, чтобы прийти в себя.
Она вышла из комнаты. Тарчинини быстро вынул из кармана разорванную фотографию и притворился, что собирает её, когда София вернулась с бутылкой чинзано и двумя бокалами.
— Вот совсем неплохой молодой человек...
Голос молодой женщины задрожал:
— Где вы её нашли?
— Она соскользнула под ковёр. Это Марио Латерца, я думаю?
— Да. Верните его мне.
— Не сейчас.
— Почему?
— Потому что он мне напоминает кого-то.
— Нет!
Она почти закричала, и этот подавленный крик открыл глаза полицейскому, который внезапно на этом ещё непорочном лице увидел отметки мест заключения.
— Антонио Монтарино...
Он не задавал вопроса, он утверждал, и София зарыдала.
— Так вот почему Монтарино не шантажировал вас, как всех других... Он зашёл к вам поставить свои условия, и как только вы открыли ему дверь, он вас узнал, он вновь обрёл свою маленькую подружку детства, свою невесту и можно даже надеяться, что ему стало стыдно...
— Он... он не был... очень плохим... синьор комиссар. Лентяй, любивший деньги... Накануне своей смерти он назначил мне свидание в Касчине... Там мы подвели итог нашего жалкого существования... Марио ещё любил меня, а я все время его любила. Тогда мы решили вернуться к себе в Коллэ ди Вальдельса, чтобы честно работать, и вот... его убили.
— Кто?
— Если бы я это знала... Почти все здесь имели основания убить его.
— Это вас он приходил повидать той ночью, когда...
— Да. Я оставила ключ в двери.
— София, я задам деликатный вопрос. Меня не удивило то, что вы могли продолжать любить юношу, который жил самым бесчестным, самым отвратительным из преступлений, я больше чем кто-либо знаю, что любовь слепа. Однако если этот человек действительно любил вас, то какую роль он играл подле графини?
— Мне стыдно признаваться за него: он притворялся, что любит её... потому что... потому что она его содержала... Я знаю, что это отвратительно, но нужно было принимать Марио таким, каким он был, или же оставить его.
— Вы и вправду думаете, что у нищей консьержки было чем обеспечивать вашего возлюбленного?
— Надо думать... И потом, теперь это неважно, да?
Вновь молодую женщину начали душить рыдания, и опять доброе сердце Ромео не смогло этого вынести. Он приподнял как младенца, и поцеловал, заклиная успокоиться, поскольку ничто не вернёт ей Марио. Более того, если бы он был ещё здесь, то его бы отправили в тюрьму на долгие-долгие годы. Тарчинини коснулся усами лба Софии, как вдруг эта сцена нежности была прервана негодующим «О!», за которым как эхо последовало «Папа!» — скорее даже восхищённое, чем осуждающее. Комиссар Роццореда и юный Фабрицио стояли на пороге комнаты, созерцая обнявшихся веронца и исполнительницу стриптиза. Ромео живо высвободился.
— Луиджи, ты не подумай...
— Как Фома неверующий, я не верю глазам своим. У тебя действительно оригинальные методы, мой приятель.
Счастливый оттого, что был прав, Фабрицио воскликнул:
— Я знал, что тебе слегка нравится София, и ты не хочешь её покидать, вот!
— Ma qué! Фабрицио, ещё одно подобное замечание, и я задам тебе взбучку, чтобы ты научился уважать своего отца!
Флорентиец бросился на защиту ребёнка.
— Когда отец хочет, чтобы его уважали, то необходимо, чтобы он для начала вёл себя соответственно!
— Луиджи, ты осмеливаешься говорить со мной так?
— Я говорю с тобой так, как ты того заслуживаешь!
София, утерев слезы, вступила в сражение, обращаясь непосредственно к Роццореда:
— Скажите-ка, может, вы перестанете ломать комедию, утверждая, то, что...
— Замолчите, иначе я вас отведу в полицию!
— Ma qué! Это круто! Он входит ко мне без приглашения, оскорбляет меня и, потому что я протестую, грозится упечь меня за решётку! А я-то думала, что фашизма больше нет!
— Я же просил вам замолчать! Ромео, закончим с этой нелепой интермедией. Ты знаешь, зачем я здесь, не так ли? И так как у меня нет свободного времени, то я был бы тебе очень обязан, если бы ты проводил меня к тому, на кого я должен надеть наручники.
— Невозможно.
— Он сбежал?
— Он невиновен.
— Ma qué! Ты ведь убеждал меня, что...
— Я ошибся, Луиджи. К счастью, я вовремя это заметил.
— То есть, ты меня попусту побеспокоил?
— Не совсем... Кстати, Луиджи, знаешь, что здесь все-таки речь идёт о любви, а не о шантаже?
— Ну?
Тарчинини обратился к молодой женщине:
— София, не будете ли вы так любезны увести Фабрицио в нашу комнату и посидеть там с ним, пока мы с комиссаром не закончим свои дела?
Исполнительница стриптиза без разговоров увела Фабрицио, счастливого от того, что может провести какое-то время в обществе своей приятельницы.
— Представь себе, Луиджи, что эта малышка в юности любила мальчика из своей деревни, Марио Латерцу...
Роццореда молча выслушал рассказ о любви Софии и Марио, не проронив ни слова. Тогда веронец подвёл итог, спросив:
— Признайся, Луиджи, разве это не любовная история?
— Я ничего не признаю! Это она его убила? Нет! Тогда каким образом убийство Монтарино связано с любовью, когда его смерть не имеет никакого отношения к тому, что ты мне сейчас рассказал?
— Да нет же, Луиджи! Прямое!
— Ты считаешь меня за дурака, Ромео?
— Нет, Луиджи, это я себя таким считаю...
Такая неожиданная скромность тронула Роццореда больше, чем любое доказательство.
— Почему ты говоришь, что...
— Потому что с первого же момента убийца практически выдал себя, а я этого не понял.
— Кто же он?
— Идём, графиня нам это скажет.
Со смерти Монтарино консьержка почти не выходила. Взгляд, который она подняла на своих посетителей, был слегка затуманен.
— Графиня, мы пришли поговорить об Антонио.
— Он умер,— вздохнула она,— надо оставить его в покое.
— Вы знали, что он в ту ночь навещал Софию Савозу?
— Потаскуха!
— И из-за этого вы его убили?
— После всего, что я сделала для него, он не имел права предавать меня!.. Я слышала, как он прошёл мимо дверей... Я хорошо знала его походку! Я незаметно вышла... Позвала его... Я умоляла его не подниматься наверх... Он разозлился на меня... Он бросил мне, что я старая и некрасивая... Это правда, но он не должен был мне так говорить, только не он... И пока вы тут занимались хоровым пением, я выстрелила в него... Он упал навзничь... Я подошла... он был мёртв... я вытерла револьвер и бросила его, он внушал мне ужас...
