И вдруг в один прекрасный день все увидели, как эта строптивая девушка, которая всех парней, пытавшихся заигрывать с ней, говоря фигурально — и кусала, и пинала, в зависимости от того, с какой стороны к ней подкатывались, которая и близко к себе никого не подпускала, на виду у всего зала, в самом центре маленького клуба уселась плечом к плечу с джигитом-фельдшером, тем, что недавно прибыл в аул. Увидели — и едва не лишились разума. Не просто они сидели, а по-настоящему разговаривали! Джигит смел, но и девушка вроде бы не отталкивает его. И никто из них не стесняется, не обращает внимания, кто рядом, слышит их — старшие ли, младшие ли, ровесники ли…
Те, что решили: девушка все же своенравна и лишь из вежливости разговаривает с фельдшером — чужой все-таки человек, ошиблись. В тот коротенький перерыв, когда кончилась первая часть и пока киномеханик, погромыхивая кассетами, менял ленту, готовясь прокрутить следующую часть, наблюдавшие за Батиш сумели заметить, что разговор между ними, начавшийся еще до фильма, не только не прервался, но, наоборот, пошел, кажется, по обновленному руслу. Теперь в клубе шло поочередно как бы два фильма, и зрители готовы были смотреть тот, что шел в самом зале, сколько угодно раз: если первый фильм, на экране, состоял из девяти частей, — так девять раз, а если в нем окажется одиннадцать частей, — так и одиннадцать раз…
С тех пор так и повелось: Батиш появлялась в кино в сопровождении джигита-медика. После кино он провожал Батиш до дому. Причем сразу они не расставались, долго стояли в пятне света, отбрасываемом из окна лампой старого Ирсая. Иногда, не останавливаясь у дома, уходили за аул. Что там происходило у них — не знал никто. Со стороны взгорья — густые заросли таволги, со стороны реки — обрыв.
А на следующий день после того, как джигит-медик впервые показался вместе с Батиш, все в ауле бог знает откуда уже доподлинно знали всю его биографию. Зовут Бейсен. Нынче только закончил медицинское училище. Двадцать лет. Отец с матерью умерли год или два тому назад. Сирота… То есть… то есть одинокий джигит.
«Самый тот, что нужен Ирсаю-аксакалу, у которого Батиш и за сына, и за дочь», — так оценили медика жалостливые старушки. «Ай, уж больно он ловок. Вон как легко вскружил голову бедной девушке. Увидите еще — этот хитрец потешится с Батиш да и бросит», — зачесали языками тетушки-пустомели. Ну, а парни… парни, те и раньше, в общем-то, сознавали, что девушка, знающая себе цену, всегда захочет выйти замуж за ученого человека, а Батиш — именно такая девушка, и они, конечно, не те джигиты, о которых она мечтает. Поэтому-то никто ничего и не мог ей сказать. Добродушный Быкен давно уже перестал беспричинно улыбаться. Простодушный Бекен и вовсе сник. Лишь один вспыльчивый Бокен, которого люди давно списали со счетов и который сам бы уж должен был распроститься со всеми надеждами на Батиш, лишь этот коренастый, с огромными кулачищами Бокен проявил мужской характер. Пока я жив, заявил он, девушка не достанется какому-то там чужаку. Люди видели, как, выследив возвращавшихся из кино Бейсена с Батиш, он пошел за ними в сторону холмов. Видели — и испугались: как бы не случилось беды. Но никакой беды не случилось. Только на следующий день увидели Бокена с распухшими синяками под глазами и на лбу, да и сам он был какой-то притихший. Увидели — и поняли, что этот гибкий, как прутик, стройный юноша-медик не даст себя в обиду. Поняли и, приняв к сведению, не стали подвергать обсуждению происшедшее.
Бейсен и Батиш превратились в неразлучную пару. То, что в кино рядом сидят да по вечерам прогуливаются вдвоем, — это само собой. Но джигит и на почту по три раза на дню заглядывает. Газеты берет. Письма отправляет. Что за нескончаемые такие газеты? Что за письма, которые никак не напишутся? Ладно бы заглянул — да и вышел. Так нет, как будто ночи мало, день-деньской торчит возле нее. А еще, придумав повод: дескать, медикаменты нужны, два раза съездил в колхозный центр. Думаете, один поехал? Нет, вместе с Батиш. Так чего же теперь еще ждать?
Но тем не менее ничего там за всем этим не оказалось.
Прошло немного времени, и люди стали поговаривать, что между медиком и Батиш ничего нет. Все их разговоры, оказывается, сводились к астрономии — о Млечном Пути, созвездии Весов и Малой Медведицы, о Плеядах и других звездах. Неделей спустя стало известно, что иногда они спускаются и на землю. Джигит говорит о том, что все живое на земле подразделяется на людей и животных, а люди, в свою очередь, делятся на две группы, больных и здоровых, больные люди — это те, что подвержены какому-либо из множества всевозможных недугов, перечислял формы недугов и способы их лечения. Сам медик, оказывается, тоже болен. Сердце больное. С тех пор как приехал сюда, в аул, заболело. Ну, он-то медик, он, поди, знает, какое ему лекарство надобно для излечения, да вот вроде бы что-то не в порядке с этим снадобьем — то ли нет его здесь, то ли очень дорогое оно, в общем, схоже оно с луной на небе — вроде близко, а не достанешь. И еще, как выяснилось, джигит посоветовал Батиш стать врачом.
Вот таковы, в общих чертах, были сведения, которые удалось собрать охочим до знания тетушкам через одного, как стало известно, слишком рано созревшего любопытного мальчишку, использованного ими в качестве «шпиона».
Слух этот, что Батиш, дескать, собирается поступать в медицинский институт и с медиком никаких серьезных отношений у нее нет, просто он начитанный, много знающий джигит, и она, консультируясь у него, лишь готовится к экзаменам, распространялся по аулу все шире. Точность этой версии не подвергалась никаким сомнениям. Когда парень приходил на почту, он становился у перегородки, доходившей ему до пояса, подобно другим, и униженно простаивал так часами. Девушка же, как и всегда, кроме своего обычного: «Але! Огизтау! Я — Байкошкар! Огизтау, вы слышите меня? Дайте ответ!» — ничего другого не говорила. И, как заметили все, ничего ей от врача во время этих его приходов не нужно было.
Но тем не менее отношения их продолжались. Как и прежде, вместе ходили в кино. Сидели рядом. И вместе же уходили. Около дома теперь уже никогда не стояли. Или скрывались в густых, высоких, с человеческий рост зарослях таволги в степи за аулом, или же прятались под обрывистым берегом реки, где рос высокий, верблюда за ним не увидеть, серебристый тальник. Короче, находили местечко, защищенное от ветра, теплое и удобное. Назавтра… Назавтра они опять вроде бы были в ссоре! Людям, не знавшим, чем там они занимались ночью, и не понимавшим, о чем они думают днем, оставалось только теряться в догадках.
Так, в обычной суете и горячке, во всевозможных слухах и разговорах, прошло еще одно лето. По поведению Батиш не было заметно, что она собирается на какую-либо учебу. Да и замуж вроде бы не собиралась. Зато неожиданно для всех снялся с места ее отец, Ирсай-аксакал. Заявив, что больше не в состоянии ездить на коне, а сидеть в центре и глотать пыль ему осточертело, он велел вытащить из сарая и проветрить хранившуюся там несколько лет свою старенькую юрту, подправил кое-что, починил — привел все в порядок — и в тот же день съехал на пастбище. Батиш осталась в доме соседей.
Сплетни, давно уже бестолково метавшиеся по аулу в поисках твердой дороги, теперь, кажется, нашли ее. При отце-то уж не больно она робела, а теперь-то вот и разгуляется, заключили всезнающие тетушки. Одна видимость, что осталась у соседей, — жила она, как выяснилось, дома. И как вечер, так медик идет к ней. По сведениям подглядывавших в окно, девушка до того потеряла всякий стыд, что даже готовила к его приходу ужин. А парень читал ей какие-то книги. Рассказывал какие-то интересные истории. Батиш наша только и сидела раскрывши рот от удивления. Потом они начинали вовсю крутить патефон. И, обнявшись, танцевали — одни в пустом доме. Играли даже вроде бы в игры, такие, как: «Колтабыскак — найди руку» или «Ормек — пряжа». Какие там еще они затевали игры, кто их знает, факт тот, что джигит уходил от девушки где-то в полночь за полночь, а то и еще позднее.
