А если бы я встретился с ним на следующий день после того, как пытался исполнить добровольно взятую на себя роль ангела любви, я бы с ним по-другому поговорил.

Форм существования много на земле, но сознательная жизнь дается лишь человеку, да и то, в сравнении с вечностью, на краткий лишь миг; высокого происхождения жизнь — священная вещь, и ей не требуется ложных забав и увлечений на ее бренном пути и приношения себя в жертву во имя всяких сомнительных «высоких чувств». Так бы я сказал и еще много чего мог бы сказать. Но между тем днем и нынешним пролегло уже двенадцать лет. Вчерашние слова не годятся для времени настоящего. Что толку бередить затянувшуюся рану?

С тем я и ушел.

Среди нас четверых, участников небольшой драмы, разыгравшейся в те далекие уже годы нашей юности, наиболее достойным счастья был этот Кошим. И я был рад, что он его наконец нашел.

1971

Перевод А. Курчаткина.

Когда Батиш, взяв с собой своего шестидесятилетнего отца, который по-русски, кроме «издрасти», не знал больше ни одного слова да и по-казахски-то был не очень грамотен, поехала в Семипалатинск поступать в институт и, не прошло даже двух недель, вернулась домой, провалившись на экзаменах, одни в ауле протянули: «Э-ээ!», другие: «И-ии…», а третьи: «А-аа!!». «Э-ээ!», произнесенное с восклицанием, означало: вон наша Еркежан сплошь на четверки и пятерки училась, и то не поступила, а этой-то девице, которая школу с одними тройками окончила, ей-то чего было тревожить старые кости Ирсая, заставлять его ехать черт-те куда, пойти на такие расходы, по первому же предмету «гуся» схватила, — так ей и надо. «Э-ээ!» — говорили солидные женщины в возрасте от тридцати до сорока пяти. «И-ии…», произнесенное с многоточием, означало: о-хо-хо, с этой растреклятой учебой год от году все неладней, эти люди в городе, что «егзем»[68] принимают, сами, видно, ничего не соображают, — вон сын горлодера-то, бывшего бухгалтера Сатыпалды, забияка Еркебай поступил, сказывают, учиться на учителя, а тут единственную дочь Ирсекема-аксакала, которой бог его на старости лет только и одарил, не пустили к науке, ох, бедняжка, как же так делается-то… «И-и…» — говорили сердобольные старухи возрастом от пятидесяти и выше. «А-аа!!» — с двумя восклицательными знаками звучало грозно и значительно и, в основном, было произнесено устами парней от семнадцати до двадцати лет; в этом восклицании заключался большой смысл, оно было чревато далеко идущими последствиями. Хотя, если выразить словами, прозвучало бы очень коротко: «Ура, какое счастье!» Так восклицалось не из злорадства, не потому, что парни относились к Батиш с неприязнью. Они восклицали так от радости. И радовались они не тому, что Батиш не поступила учиться, а тому, что вернулась в аул. В конце концов, джигиты этого аула вовсе не были против учения. Они были против того, чтобы девушки, которые ходили с ними вместе в школу, которые выросли и созрели у них на глазах, уехав учиться, выскакивали бы там, не успев даже закончить институт или техникум, замуж за совершенно чужих джигитов и уезжали бог знает куда. Иначе говоря, подтекст этого «А-а!!», равнозначного восклицанию «Ура, какое счастье!», был буквально нашпигован сотнями слов, таких, как «айналайм — моя милая», «ардагым — моя высокочтимая», «асылым — моя драгоценная», «арманым — моя мечта», настолько же отличных по значению, насколько они разнились в произношении. Потому что девушек в этом ауле было много, но Батиш была одна. Соответственно числу девушек много было и джигитов, но все джигиты были влюблены только в Батиш.

Спустя три-четыре дня все восклицания мало-помалу сошли на нет, и даже бодро звучавшее поначалу «А-а!», обратившись в нечто вроде легкого вздоха, тоже угасло. Зато по аулу поползли всевозможные толки и слухи: дескать, Батиш с кем-то сговорена, кому-то она дала слово и так далее.

На самом же деле никакого сговора у Батиш ни с кем не было, и никому она слова не давала. Просто в тот самый день, когда она вернулась из города, дом ее, уже под самый вечер, посетили два джигита. Одному захотелось узнать о последних новостях в Семипалатинске, который он и в глаза-то не видел, второй пожелал узнать что-либо о своем младшем брате, уехавшем поступать в Алма-Ату. Эти-то визиты, видимо, и послужили причиной для судов-пересудов.

Но болтливые тетушки крепко просчитались со своими догадками. Эти два визита были лишь началом. Не успела пройти и неделя, а в аул Байкошкар, являвшийся центром отделения, наведались все, у кого только была возможность, машиной ли, верхом ли, добраться, живущие окрест джигиты, питавшие какую-либо надежду на Батиш, — все они почли своим долгом поприветствовать Ирсая-аксакала, совершившего такую далекую поездку.

Но и на этом дело не кончилось. Те, что наведались раз, наведались во второй, те, что успели два раза, наведались в третий. У того трактор сломался — потребовались запчасти. У другого инвентарь обветшал — ему нужны новые вилы, грабли, лопаты. У третьих деньги кончились — хотят аванс попросить. Автолавка больше уж месяца не показывалась — так вот за чаем да сахаром пришлось приехать…

Словом, причина для приезда в центр отделения всегда найдется. Ну, а вот повод, чтобы зайти в дом к Ирсаю-аксакалу, отыщется не всегда. Поэтому-то, так и не найдя никакой возможности встретить ее, перекинуться хоть словечком, и возвращаются джигиты к себе грустные — лишь издали полюбовавшись Батиш, лишь увидев ее силуэт, мелькнувший в окне.

Но страдания джигитов продолжались недолго. Батиш устроилась на работу в местное почтовое отделение. Бог знает когда она выучилась этому; в общем, с утра до позднего вечера, нацепив на уши такие круглые черные штуки, щелкала какими-то тумблерами, туда и сюда, к себе и от себя, и все повторяла: «Але! Але! Как слышите?!» А между этими делами принимала письма, телеграммы, всякие отчеты и сводки отделения для пересылки в правление, распределяла газеты и журналы. Короче, все успевала делать одна.

С того дня, как появилась Батиш, работа почты заметно оживилась.

Раньше мало кто заглядывал в этот сложенный из кирпича-сырца, с плоской крышей, с маленькими, похожими на конуру сенями однокомнатный домишко на окраине аула. Связь аула с внешним миром осуществлялась, с одной стороны, через почтальона — прежнего почтового работника, который в обеденную пору самолично разносил по адресам письма и телеграммы, газеты и журналы, а с другой стороны, через голубой почтовый ящик, прибитый к стене клуба — небольшого строеньица с высокой крышей, дверь которого всегда была на замке. Но Батиш с первого же дня отказалась разносить почту по аулу. Она и без того исполняла работу двух-трех человек, а на место почтальона, оказывается, требовался специальный штатный работник. На следующее утро после ее появления на почте исчез и голубой ящик с клуба. Ночью кто-то выломал его из стены, обвалив громадный кусок штукатурки и вывернув два кирпича. Зато на светлом столбике перед почтовым отделением появился новый ящик. Некоторые ясновидящие кумушки утверждали, что все это один ящик и что на новое место перенесла его не Батиш, а младший брат учителя вместе с братом жены начальника отделения. Ну да если вещь обрела наконец свое место, что ж в этом плохого, что ее перенесли? Одним словом, не прошло недели-другой, как Батиш появилась на почте, а все внимание аула сосредоточилось на ее заведении.

Раньше в ауле знали только один конверт для письма — с четырехкопеечной маркой. А оказывается, этого добра существует полным-полно — всяких видов. Семикопеечные, десятикопеечные, двенадцатикопеечные; заказные, авиа, ценные, с уведомлением… И если одни полагали, что все это — результат выдумки Батиш, молодая все-таки, школу закончила: что ей не выдумать, то другие считали это проделкой джигитов, которые перестали доверять свою корреспонденцию почтовому ящику на улице и отдавали ее только в руки самой Батиш. Разумеется, последнее утверждали всякие завистливые, недобрые люди.