Никуда не сворачивая, Едиге направился прямиком в общежитие.

Четырехэтажное, светлое от множества окон здание будто разбухло, распарилось. Дверь в подъезде, как всегда, не знает покоя — хлопает беспрестанно, жалобно дребезжит стекло… Несколько легко одетых, разгоряченных парней и девушек топчутся у входа. Едиге, не приглядываясь, определил: новенькие, первокурсники. По одежде, разговору, по тому, как держатся, сразу видно, что еще не успели освоиться, привыкнуть к жизни в большом городе. Аульная свежесть и чистота так и сквозят в грубоватых, наивных лицах ребят, в их нескладных, долговязых фигурах. Из общежития приглушенно доносится по-детски звонкий, с лукавой хрипотцой, голос Робертино Лоретти. «Папагал, папагал, папагал-ло…» В вестибюле нижнего этажа — танцы.

— Как много симпатичных девчушек, — вздохнул Едиге, поднимаясь к себе по лестнице. — Обалдеть можно… В наши молодые годы таких и в помине не было. Только вот, пожалуй, о танцульках думают больше, чем следует. Ишь, какой тарарам подняли… Кстати, сегодня же суббота. А у нас каждую субботу… Все равно. Они, если вникнуть поглубже, не столько живут, сколько гоняются за удовольствиями, а это не одно и то же… Впрочем, пускай погуляют, потешатся, — великодушно разрешил он. — Мало ли что им предстоит впереди… Юность не возвращается. — Едиге, проживший на белом свете уже двадцать два года, естественно, считал себя все испытавшим, умудренным старцем, особенно в сравнении с этими желторотыми птенчиками. — Но красивых девушек все-таки стало гораздо больше, — продолжал размышлять Едиге, теперь уже не поднимаясь по лестнице, а спускаясь вниз, потому что незаметно для себя проскочил на четвертый этаж и понял это лишь по оборвавшимся ступенькам. — Или мы и в самом деле отжили свое? Ведь человеку только на склоне лет свойственно грустить о прошедшем… Третий этаж… Триста первая… Ш т а б-к в а р т и р а  б у д у щ е г о  с в е т и л а  н а у к и, а  н ы н е  б е з ы з в е с т н о г о  х о л о с т о г о  а с п и р а н т а-ф и л о л о г а  Е д и г е  М у р а т-у л ы Ж а н и б е к о в а  и  в е л и ч а й ш е г о  м а т е м а т и к а  н а ш е й  э п о х и  К е н ж е к а  А б д р а ш и т о в и ч а  А х а н б а е в а… Свет включен, значит, величайший математик дома. — Глубокочтимый профессор! Отоприте! Достопочтенный академик стоит у дверей!.. — Тишина… — Так, значит, Кенжек отплясывает с юными первокурсницами, гремя своими старыми пересохшими костями… Все ясно. Куда же, между прочим, запропастился этот чертов ключ?.. Ну, что ты скажешь…

Наконец ключ нашелся — в кармане плаща, том самом, который Едиге уже не один раз обшарил, ничего не обнаружив. И Кенжек, оказывается, дома. Правда, он не обратил внимания на заскрипевшую дверь, на Едиге. Низко склонясь над заваленным бумагами столом, отчего длинный чуб падал ему на глаза, он что-то усердно и сосредоточенно писал. Впрочем, больше не писал, а думал. При этом губы его беззвучно шевелились, отчего Кенжек походил, на шамана-баксы, который силится, и пока без особого успеха, магическими заклинаниями вызвать своих духов.

Едиге затворил дверь и прямо в одежде прошел к столу. Листы бумаги были заполнены какими-то совершенно непостижимыми для него знаками. Они показались Едиге не математическими символами, а неразгаданными, нерасшифрованными письменами какого-то таинственного, давно исчезнувшего народа. Что до Кенжека, то он напоминал Шампольона или Томсена, бьющихся над поставившей человечество в тупик загадкой и уже близких к решению… Неожиданно Шампольон расправил плечи, разогнулся и, уставясь невидящим взглядом на Едиге, замер, вскинув кончик пера к потолку. Едиге чувствовал, что сейчас Кенжек созерцает некие сложные формулы, проплывающие перед ним по воздуху… Сейчас он бы ничего не заметил, даже появись перед ним не товарищ по комнате, а разинувший красную пасть свирепый африканский лев. Едиге, поняв это, отошел, ступая на цыпочках, и, стараясь не шуметь, снял верхнюю одежду. Затем, подойдя к кровати, сел, свесив ноги, немного помолчал и вдруг быстро, словно вспомнив о чем-то, разделся и бросился в постель ничком. Он долго пытался заснуть, однако тревожные мысли будоражили голову, гнали сон…

Он поднялся утром невыспавшийся, разбитый, с гудящей головой и до публичной библиотеки добрался лишь к обеду. Очередь в гардероб тянулась до самого входа. Те, кто разделся, толпились в небольшом коридорчике, дожидаясь номерка на свободное место в читальном зале. Впрочем, Едиге эта толчея не беспокоила. Он знал, что многие из тех, кто, бывало, приходил сюда и уходил наравне с библиотечными работниками, едва получив заветную ученую степень, забывали дорогу в читальню. А уж по воскресным дням их здесь вовсе не увидишь.

И верно: зал для научных работников и аспирантов оказался наполовину пуст. Без особых сложностей раздевшись и получив номерок, Едиге устроился с охапкой книг на давно облюбованном четырнадцатом месте во втором ряду.

Едиге раньше предполагал, что обязательные минимумы не доставят ему много хлопот. Не считая экзамена по спецпредмету, два других он думал сдать в первые же полгода и, покончив с ними, приняться за работу над диссертацией. Но тропа к званию кандидата оказалась, вопреки его расчетам, куда извилистей и тернистей. Большинство старых университетских профессоров и молодых доцентов справедливо расценивали кандидатские минимумы как весьма полезное препятствие для случайных в науке людей, а потому требования к аспирантам предъявлялись высокие. В этом Едиге убедился, когда поступил в аспирантуру: из девяти аспирантов второго года обучения, державших экзамен по философии, благополучно обошлось лишь у четверых, да и те, как один, получили «удовлетворительно». Тем не менее они чувствовали себя счастливчиками. Едиге, который еще студентом полагал, что неплохо усвоил и Спинозу, и Канта, и Гегеля, а кроме того, и не понаслышке, знаком с трудами Шопенгауэра и Ницше, тут утратил прежнюю самонадеянность: никто из провалившихся не был недоучкой. Поэтому готовиться ему пришлось основательно. Сдав философию, он вышел в коридор и на вопросы ожидавших своей очереди ответил: «Как говаривал славный Пирр, царь Эпирский, еще один такой минимум — и моя карьера в науке закончена». Впереди был иностранный язык. Нелегкое дело — свободно владеть хотя бы одним из европейских языков, если времени в обрез, а в сельской школе, по прихоти стремительно возникавших и исчезавших учителей, год за годом с английского перескакивали на немецкий, с немецкого на французский, на филологическом же факультете университета Едиге увлекся арабским… Нелегкое, нелегкое дело… Но Едиге отчетливо сознавал: главная цель — не сдача минимума, это так, между прочим; главное — только глупец может надеяться стать настоящим ученым, не знакомясь в оригинале с работами ученых-ориенталистов по истории, литературе, культуре тюркских народов, тем более, что изрядное число книг пока не переведено на русский язык. Кстати, даже для того, чтобы изучать специальную литературу на русском, юноше из аула, в отличие от городских сверстников, тоже пришлось бы потратить в свое время немало усилий… Впрочем, Едиге, способный наизусть прочесть всего Абая или Бухара-жырау, а также — почти целиком — «Евгения Онегина» и «Фауста», верил, что его и на сей раз выручит отличная память. Иностранный он «толкнет», как и первый минимум, какого бы труда это ни стоило. С нынешнего же дня он мечтал целиком отдаться научной работе.

Свой первый жизненный марафон Едиге расчленил мысленно на три этапа. Этап № 1 — общая подготовка: исторические и литературные источники, имеющие непосредственное или косвенное отношение к диссертационной проблеме. Этап № 2 — переход на жесткий, прямо-таки спортивный режим: конкретная работа над исследуемой проблемой, углубленный и всесторонний анализ. Этап № 3 — последний, решающий этап, финишная прямая: изложение на бумаге открытого и обобщенного. Три этапа — три года в аспирантуре. Если план будет выдержан в точности — а он будет выдержан, в этом Едиге не сомневался, — то к двадцати пяти годам (25 — круглая цифра!) он станет уважаемым, окруженным всеобщим признанием человеком, который совершил в науке первостепенное открытие, произвел переворот в истории — для начала, скажем, — родной казахской литературы. Правда, еще не совсем ясно, что за открытие, какой переворот, но главное в другом: сделано открытие, произведен переворот!.. А дальше?.. Дальше — новый марафон, сложнее и ответственней, чем первый. И так — всю жизнь. Дерзостные замыслы, трудности, неудачи, преодоление, победа!.. Но ничто не заставит Едиге успокоиться на достигнутом, опочить на лаврах. Вперед, только вперед! Никакие преграды его не остановят, не принудят отступить. Его не устрашат — ни дождь, ни буря, ни ураган. И нет в мире силы, чтоб свернула Едиге с прямой дороги!..