На улице послышался звонкий лай собаки. Тут же к нему прибавился другой — поглуше и пониже.

— Возьми, эй, возьми! — закричала Аклима.

— Ого! — сказал Омирбек. — Сильнее кричи. Тот волк, что твой голос услышал, во второй раз близко к нам не подходит.

Сучка на улице так и заливалась, не прерываясь ни на мгновение. Чувствовалось, что она не стоит на месте, а суетливо бросается то в одну, то в другую сторону. Ну, а породистый самец, кажется, и не подумал еще даже подняться — лежит, как лежал. Лишь взлаивает лениво. Но лай его — не суетливый лай сучки, а грозный рык.

— Снова пришел. — Омирбек вытер руки о салфетку, оперся о пол и встал. — И поесть не даст. Серый тут один с самой осени околачивается, вынюхивает, что бы урвать, но мы пока еще целы…

Накинув на себя купи, который лежал у него под локтем, он снял висевшее над порогом видавшее виды ружье шестнадцатого калибра и вышел. Спустя некоторое время раздался слабый бухающий звук. «Пороху мало», — подумал Едиге. Умолкшие было в момент выстрела, собаки теперь уже обе залились яростным возбужденным лаем и понеслись куда-то в сторону. Донесся подбадривающий крик побежавшего за ними Омирбека. Потом и лай, и человеческий голос вновь приблизились — и смолкли, будто их обрубили. Со скрипом открылась наружная дверь. Было слышно, как учащенно дышит Омирбек, как он обколачивает, стуча одной ногой о другую, снег с сапог.

— Ну как, попал? — спросил заметно протрезвевший Токмет, не успел Омирбек появиться в дверях.

— Если с каждым выстрелом попадать, волков в этих краях не останется. Лучше бы спросили, увидел ли я его! — Взобравшись к столу, Омирбек медленными движениями свернул купи и снова подложил его под локоть. — Пальнул, в общем, в ту сторону, куда собаки лаяли, а если б и увидел, то даже на расстоянии от тёра до двери не попал бы.

— Батюшки, да ведь легенды люди про вас рассказывают — дескать, отличный вы стрелок, — сказал Тлеукен.

— Не смейтесь, и ваш черед придет, — сказал Омирбек. — Думаете, такой уж я стрелок, раз ружье держу! Лишь бы зверя пугнуть.

— Но если все же повезет…

— Не повезет, — прервал его Омирбек. — Вместо свинца я туда конского навозу побольше наталкиваю. Так огнем из дула и полыхнет. Зверь увидит — в ту ночь больше не является. Только вот каждый-то день стрелять не будешь. Осенью сюда скупщик шкур Секербай приезжал, патронов и пороху у него было завались, так не продал, проклятый, — охотничьего билета, говорит, у тебя нету. Была у меня лисица, тымак себе хотел сделать — отдал задаром да еще и умолял на лишнюю горсточку пороха расщедриться. Как ни берег, а вот кончается. Был бы загон прочный, так не о чем бы и думать, а тут боюсь, как бы серый через крышу не залез. Только вот на собак наших и рассчитываем.

— Ничего, — сказал Токмет, — В будущем году переведу тебя на одну из новых зимовок.

— А сюда какого-нибудь другого беднягу воткнешь?

— И это зимовье будет починено.

— Починится, ага! — подхватил Тлеукен.

— Как будто я не слышал этих слов, — махнул рукой Омирбек. — И в прошлом году говорили то же. Облагодетельствовали, в общем.

— Ребята устали в дороге, не тронь их, — сказала Аклима. — Пусть мяса поедят.

— Сыты! — развел руками Тлеукен.

— Не идет что-то, — подтвердил Токмет.

— Бульону вот выпейте, а сейчас и чай будет, — сказал Омирбек.

— На чай у нас времени нет, — сказал Токмет.

— Токмет-жан! Да переночевали бы уж! — уговаривающе сказала Аклима.

— Не задерживай, старуха! От работы отвлекаешь джигитов! — прикрикнул Омирбек.

— Едиге! Конь твой остывает еще, так поедем с нами, что ли! — посмотрел Токмет на мальчика.

— Конь его в сенях, к стенке прислоненным стоит, — засмеялся Омирбек. — Животное такое, что и сена не ест, и воды не пьет.

— Лошади нет. Я на лыжах, — объяснил Едиге.

— Ай-я-яй, как же так: а когда мы в ваши края ехали, отец твой говорил, что лошадь за тобой отправит! — воскликнул Тлеукен.

— Домой очень захотелось, вот и не стал лошадь ждать, — сказал Едиге.

— Ничего, — возразил Токмет. — Привяжем к тороке веревку, за конец возьмешься — только скользить и останется.

— И без веревки вашей дойду, — отрезал Едиге. — Утром рано выйду, три-четыре часа — и буду на месте.

— Дом твой по пути, неловко оставлять тебя, подсаживайся тогда к кому-нибудь сзади, — сказал Токмет.

— Оставим тебя — Маке нам еще голову проломит, — потрогал свой бритый череп Тлеукен.

— Ни к кому я подсаживаться не буду, — снова отрезал Едиге.

— Тяжелый характер, — сказал Токмет. — Говорили, что своенравный — выходит, правда.

— Так ведь старика же Маке сын, — сказала Аклима.

— Не мучьте мальчика по-пустому, — подал голос Омирбек.

— Выходит, мы его на дороге оставили, — сказал Токмет.

— Люди прослышат — в глаза от стыда им глядеть не сможем! — заохал Тлеукен.

— Вот вы как сделайте, — сказал Омирбек. — Будете через Шат проезжать — зайдите в дом к Едиге, объясните, что к чему. Пусть выедут ему навстречу с лошадью для него.

— Совет разумный, — обрадовался Токмет.

— Очень разумный, очень! — подхватил и Тлеукен.

— Сами знаете, у меня кроме гнедого, на котором овец пасу, другой скотины нет, а то бы посадил да отправил. Так-то тоже отпускать: какой еще день будет… вдруг запуржит… маленький еще мальчик…

— О господи, отстрани беду! — испугалась Аклима. — Как иногда начнешь заговариваться, плетешь лишнее…

— Без плохого слова нет хорошего дела, — сказал Омирбек.

Едиге проснулся от громких возбужденных голосов.

— Эх, Тока, разве я не говорил, что мы снова в Каракору приехали? Вон Едиге лежит. Вон, гляди, проснулся как раз.

— Едиге? — пробормотал Токмет. Язык у него заплетался, он пробормотал что-то еще, Едиге не разобрал.

— До Шата мы еще не добрались, — продолжал Тлеукен. — Забыли, Тока, что ли: ночью он с нами не поехал, остался здесь. Это Каракора. Зимовка аксакала Омирбека. Только что у водопоя человека видели — это он был. Ага! Вот и Аклима-апа пришла, гляньте сами, не узнаете, что ли?

— О боже мой, дорогие вы мои! — проговорила Аклима, вошедшая в дом с мешком кизяка на спине. — Говорили ведь ночью — переспите, нет, не согласились. Раздевайтесь теперь, сейчас печь растоплю, согреется дом. Замерзли небось. И-и, милые вы мои… и не еда, и не питье — что за напасть на вас, такую к ней страсть имеете. Доконает вас эта водка в один прекрасный день. Господи сохрани, хорошо хоть, в степи не остались, вернулись благополучно.

— И лошади устали, — сказал Тлеукен. — Едва добрались.

— Раздевайтесь, садитесь, скоро и чай вскипит, — сказала Аклима.

— К-к… ка-ак Кар… р… ракора? — выговорил Токмет.

— Ой, бедный Тока! — сказал Тлеукен. — Когда мы добрались до перевала Айкай, мы разве не вытащили нашу дорожную бутылку? Не пили разве из горлышка, она так и булькала? Потом я дальше потянул, а вы — в эту сторону, аул наш в этой стороне, сказали. В конце концов вы одолели, вот и приволокли меня. Остались вы теперь без своего собрания.

— Спать… хочу!.. — пробормотал Токмет.

— И я выдохся, — сказал Тлеукен.

— Сейчас, милые, сейчас, — проговорила Аклима. — Сейчас постелю обоим.

Едиге поднялся, неторопливо оделся и подошел к окну. Стекло обметал серовато-белый иней. Только в разбитой и залатанной потом средней шибке осталась не затянутая им, с кончик пальца, прогалинка. Едиге пригнулся и посмотрел в нее на улицу. Он увидел небо — маленький кусочек, с конский потник. Синее-синее. В воздухе кружились и поблескивали снежинки. День будет тихий, подумал Едиге.

1969

Перевод А. Курчаткина.

Молодого поэта Уакаса Дуйсенбай-улы Жалбагаева родной аул встретил с почетом. Едва переступил он порог Кармысовой юрты, как народ повалил валом. Сначала примчались дети. Но дальше порога удалось просочиться лишь редким смельчакам, остальные прилипли к щелям. Однако весь последующий ход событий определили именно эти босоногие сорванцы. Вихрем промчавшись по аулу, они мигом разнесли, что из Алма-Аты приехал ага-писатель, и притащили к Кармысу отцов, матерей, дядьев, теток и старших братьев, после длинного и тяжелого трудового дня уже расположившихся отдохнуть. Лишь когда гости спокойно разместились в четырехкрылой юрте Кармыса, ребятня наконец обрела счастье лицезреть достигшего вершин знаний поэта Уакаса Жалбагаева, которого старики всегда ставили им в пример, а также его жену, молодую смуглую женщину с коротко остриженными вьющимися волосами и двух их мальчишек-погодков, семи и восьми лет.