Едиге положил перед ним рукопись.

— Если не соберусь сам, — сказал Азь-ага, — поручу Бакену.

— Для него это не представит интереса, — несмело возразил Едиге, испытывая смутную тревогу. Он, было мгновение, даже пожалел, что оставляет профессору свою рукопись. Но взять ее со стола уже казалось невозможным.

— Ну что же… Там будет видно, — кивнул профессор. — Но вообще-то докторская диссертация Бакена как раз связана с казахским эпосом. Дельный, растущий молодой ученый…

— Как для кого. Мне лично он ничего посоветовать не сможет. Поэтому…

— Я любил тебя, как сына, прощал все твои выходки, но ты совсем распустился, — вспыхнул профессор. — Может быть, Бакену не хватает глубины, полета мысли, но науку двигают вперед не болтуны, а рядовые труженики. И вообще, молодой человек, — сурово заключил он свое наставление, — для вас пока самое главное — научиться у того же Бакена, как надо себя держать, и как работать, и как, между прочим, разговаривать со старшими…

Едиге опешил. Он не ожидал от профессора таких слов, такого тона… Продолжать спор было бессмысленно. Он понял это и простился. Но и на улице им владело такое чувство, будто он ослышался или принял всерьез отлично разыгранную шутку. Неужели профессор, умный, проницательный человек, бескорыстно и всю жизнь преданный науке, действительно верит в то, о чем говорил несколько минут назад?..

Едиге внезапно почувствовал себя разбитым, раздавленным. Как будто что-то внутри у него сникло, сломалось. После радостного подъема и напряжения этих дней силы покинули его. Он был пуст, выпотрошен. Так, наверное, в прежние времена баксы, закончив свою неистовую пляску, в изнеможении падал на землю…

У Гульшат он не появлялся больше месяца. И не только оттого, что не было времени. Долго ли встретиться, находясь в одном общежитии? Он мог зайти к ней после архива. И у обоих бы отыскался свободный вечер, чтобы сходить в кино или театр, наконец, просто побродить часок по улице. Но Едиге так и не решился ни разу подняться на четвертый этаж. Ни разу — за все эти недели…

Он сердцем чуял, что с того вечера, когда Гульшат одна ушла на каток, между ними возникла какая-то стенка. Невидимая, но прочная. Из попыток ее сломать ничего не получилось. Наоборот… И он оттягивал встречу, боясь окончательно все испортить.

…Он постучался в ее дверь нерешительно, как будто в первый раз. «Войдите!..» Ее голос. Он снова постучал. «Тук-тук-тук…» Ее шаги. Дверь приоткрылась — Едиге увидел ее лицо, которое тут же осветила улыбка. Губы, брови, легкие ямочки на зарозовевших щеках — все в ней радостно смеялось, летело ему навстречу. Но мгновение — и она, как бы вспомнив о чем-то, погасила улыбку. Нижняя губа досадливо закушена, тонкие брови выгнулись дугами вверх — удивление. Он явился? С чего бы?.. Переступила порог, левой рукой, заложенной за спину, прикрыла дверь. Прихлопнула — но слишком резко, дверь с чрезмерной силой громыхнули о косяк. Гульшат это, кажется, смутило — и она, оглянувшись, опять толкнула дверь назад, в комнату, а потом притворила — уже осторожней, обеими руками. Хотя пальцы ее так и не выпустили дверной ручки, когда она встала напротив Едиге, с безразличным лицом и устремленным куда-то в сторону взглядом.

— Как ты живешь?.. — спросил Едиге.

— Хорошо… — Улыбка прокралась в ее глаза, чуть-чуть раздвинула губы, но Гульшат, как бы спохватись, вновь нахмурилась.

— Сессию закончили?..

— Еще когда-а-а…

— Как сдала?

— Тройки, четверки… Куда уж нам, девушкам… На большее мы не способны… Мысли у нас не те, кругозор убогий…

— А-а-а… Да-да… — Едиге вспомнил свои слова о современных девушках, — было, было, болтал он что-то такое… — Беру обратно.

— Что?

— Все, что в тот раз наговорил тебе.

— Теперь уже все равно, — сказала Гульшат. На этот раз она и в самом деле улыбнулась. Только улыбка получилась кривая — будто не улыбается, а насмехается. «Почему это — теперь все равно?» — чуть было не вырвалось у Едиге, но он сдержался.

— Сколько дней дали на каникулы?

— Неделю всего. Осталось пять. Даже четыре… И на лекции снова… — «Сессия, значит, кончилась недавно», — про себя отметил Едиге, вспомнив ее «еще когда-а…» — В комнате нас трое сейчас, другие домой уехали. — Опустив глаза, она принялась чертить носком туфли по полу, огорченная, видимо, тем, что не смогла тоже съездить домой.

— А ты что же?.. — У Едиге не нашлось других слов, он произнес первые попавшиеся. В голове был сумбур, он не думал, что говорит. Он тронул ее за подбородок, заглянул в глаза, такие знакомые, родные… — Ты осунулась.

— Как я могла уехать, если ты… — Она отвела глаза. Ему показалось, у нее сейчас хлынут слезы. — Если ты… — Она овладела собой и поправилась: — если я… Познакомилась с одним парнем…

— …и влюбилась! — закончил Едиге, жестко усмехнувшись. Он отдернул руку от ее подбородка, отступил назад.

— Нет! — Она повернулась к нему лицом и теперь смотрела на него прямым, светлым от ярости взглядом. — Нет! Я никогда ни в кого не была влюблена. Никогда!..

— Ну-ну, — сказал Едиге. В горле у него пересохло, и язык ворочался с трудом. — Не была, так будешь.

— Буду!..

— Конечно. Все в твоих руках. — Впрочем, теперь, услышав ее признание («Никогда…»), он ощутил внезапно явное облегчение. К нему вернулась прежняя уверенность, он снова ступал по твердой земле. — Да, — коротко рассмеялся он, — вот так это и бывает. Знакомимся, целуемся, говорим, что жить друг без друга не сможем, говорим, хотя где-то в душе ведь знаем, что это не совсем так и на самом-то деле сможем, сможем!.. Но говорим, так положено в игре, которую называют любовью, и лжем себе, лжем друг другу. Но игра есть игра, проходит неделя, месяц — и надоедает обманывать. А уже привычка, уже пустовато без этого. Как без карт — картежнику: жизнь не в жизнь… И тогда, закончив игру с одним, переходишь ко второму, к третьему… к пятому, к десятому… И пошло, пошло!

— Это правда, — подтвердила она с горьковатым смешком. — Нет любви на свете… — В ее голосе слышался упрек.

— Вот видишь, и ты согласна. Оттого, что теперь много умнее, чем три месяца назад… Я тогда тоже был дураком. И если с тех пор поумнел, так из-за тебя. Это ты меня умным сделала. Так что мы квиты, никто никому не должен, — ведь и я кое-чему тебя научил. Думаю — научил…

— Научил, — повторила она за ним.

— Только еще не всему научил, не хватило талантов… Пускай доучивает новый знакомый.

Гульшат вспыхнула, быстрым взглядом, как лезвием, полоснула по его лицу — и опять отвела глаза.

— Наверное, это судьба, — сказал Едиге. — Что ж, простимся, как в классической трагедии — обнимаясь и плача. — Он вновь приблизился к ней, осторожно коснулся щеки, провел по ней, погладил — похудевшую, бледноватую после экзаменов, с почти прозрачной кожей, покрытой нежным, как у одуванчика, пушком… И почувствовал — дальше не выдержит свою роль. Пропади она пропадом, эта роль! И все роли, все игры — пропади пропадом! Если сердце идет наперекор уму — к черту этот ум, его кислые сентенции и кривляния!.. Рука его поднялась выше, утонула в густых волосах. Гульшат не отстранилась. Он притянул ее к себе, склонился над нею. «Сейчас, — подумал он, — сейчас я ее поцелую, и все вернется…» — Наверное, это судьба, — повторил он — уже иным тоном, в ином смысле. Но лучше бы он не произносил этих слов! Ни этих, ни других! Он и без того произнес их слишком много. Слишком, слишком… А они так бедны, когда пытаются выразить чувство… Скажите: «Это поет соловей» или: «Это шелестят листья» — и что же? Разве услышите вы пенье соловья? Или шепот листьев?.. Так и любовь — она чуждается слов, не верит им. Она стыдлива и предпочитает молчанье. А если слова, то скорее даже глуповатые, ведь человек всегда немножко глупеет от любви. Глупеет — и болтает глупости, городит вздор, все, что взбредет на ум и подвернется на язык. Но при этом кажется, что говорит он умно и красиво… Так им кажется обоим — ему и ей… Только тогда немного слов не помешает — они хоть и не помогут им понять друг друга, но прибавят мелодии сердец новые ноты, новые звуки… Ах, эти глупые, эти лишенные смысла, эти самые умные в мире слова!.. Но наш герой не сумел их найти в нужную минуту. «Наверное, это судьба…» Это значило, что она — его звезда, единственная на многозвездном небе. Что она — это все, что есть для него в жизни, его надежда, его заветнейшее желание, сама жизнь… Но она не поняла его. И решила, что он смеется над нею. В который раз! — «Не смей!» — сказала она и отбросила его руку. Видно, и ей не хватило глупости, чтоб довериться сердцу. Оба в тот миг — и он, и она — оказались слишком умны… И, как иной раз случается, должно было миновать долгое время, годы и годы, чтобы потом, соединенные с кем-то другим, с кем-то чужим по душе, соединенные навсегда, волоча по длинной тоскливой дороге в одной упряжке телегу жизни, навьюченную гремучим котлом, закопченной треногой и прочим семейным скарбом, — чтобы тогда, с поздним сожалением, вспомнить тот миг и вздохнуть; «Ах, какими же глупыми мы были…» Глупыми?.. Да, пожалуй. Оттого, что искали слишком умных слов.