Прошла целая минута, прежде чем Роберт Трантер решился на щедрый жест поддержки. Слова выплеснулись из него фонтаном:

– Пожалуй, я на вашей стороне, капитан. В этом истинный дух человеческого братства. Есть такой вопрос: «Кто первым бросит камень?» Что ж, предполагаю, никто из нас. Мы с сестрой видели этого человека на буксире. И поверьте, он выглядел столь сокрушенным, что мне захотелось выказать ему сочувствие.

Сьюзен Трантер, которая сидела, плотно сдвинув ноги и не отрывая глаз от тарелки, при словах брата вспыхнула. Харви Лейт… доктор Харви Лейт! Подумать только, ведь она читала о нем и его история глубоко ее опечалила! Еще не успев с ним познакомиться, она заметила его на буксире, решила, что он похож на человека, утратившего веру, и обратила особое внимание на его глаза. В них жило страдание, в этих глазах, – как у раненого Христа. В ней волной поднималось сочувствие. О, какие муки, должно быть, перенес этот человек! Она инстинктивно встала на его сторону против бессердечного равнодушия этой миссис Бэйнем. Жалость переполняла Сьюзен, и, рожденная жалостью – ибо, конечно, то была жалость, – к ней пришла счастливая мысль: «Я могла бы ему помочь. Да, уверена, я ему помогу». Она украдкой подняла глаза.

Трапеза заканчивалась. По-видимому, никто не желал ничего добавить.

Мэри Филдинг, сказавшая так мало, сейчас, как и Сьюзен, хранила полное молчание. На ее лице снова появилось печальное и озадаченное выражение, словно она пыталась уловить нечто смутное, ускользающее от понимания. Ее взгляд оставался тревожным, когда она поднялась из-за стола и вышла вместе с Элиссой на палубу. Там на женщин набросился ветер, туго натягивая их юбки. Они постояли с минуту, покачиваясь вместе с судном и глядя в безрадостный морской простор. Земля исчезла из виду, волны катились за кормой – длинные серые валы без гребешков. Казалось, они неумолимо гонят судно вперед. Вперед – по точно установленному, предопределенному курсу. Вперед – пробуждая непонятные воспоминания. Вперед – навстречу чему? Этот вопрос привел Мэри в замешательство, на нее нахлынуло беспросветное уныние.

Ее муж, со смешливым недоверием смотревший на тягу Мэри к простоте, не хотел отпускать ее в это весьма экстравагантное путешествие. Внутренним взором она видела его лицо в тот момент, когда подошла к нему и решительно заявила: «Я должна выбраться отсюда, Майкл. Одна. На каком-нибудь маленьком корабле. Не важно куда, лишь бы там было тихо. И подальше отсюда. Я правда должна это сделать. Отпусти меня».

Почему ей хотелось уехать? Это было совершенно необъяснимо. Она была счастлива в Бакдене – по крайней мере, любила уютное тюдоровское поместье, расположенное среди холмистых дубовых парков, любила странные занятия, которым могла там предаваться: одинокие верховые прогулки по укромным полянам, купание в пруду на рассвете, когда никто не мог ее видеть, кормление под серебристыми березами пугливого, тычущегося носом в ладонь оленя. И все это наедине с собой.

И она была счастлива с Майклом. Так ли? О да, вполне счастлива. Она была привязана к Майклу. Он ей нравился, он всегда ей нравился. Именно он перечислил дюжину причин, пытаясь ее отговорить, а после со снисходительностью, которая была существенной частью его обаяния, все-таки уступил. Он испытывал удовольствие, потакая ее причудам, хотя на самом деле этого не понимал. И разумеется, проявил заботу о жене, устроил так, чтобы Элисса составила ей компанию, а Дибдин сопровождал обеих. Бедняга Дибс не имел денег, несмотря на почтенное имя, поэтому с готовностью ухватился за работу. Таким он был, Дибс, – жил за счет других, кормился приглашениями, так что его двухкомнатная квартирка на Дэвис-стрит видела своего хозяина редко. Бедняга Дибс! Один лишь внешний лоск, ничего внутри. В жизни не прочел ни единой книги, ни разу пальцем о палец не ударил. Нет, неправда. Он охотился, тоже по приглашениям, застрелил множество животных и птиц.

Мэри сочувствовала Дибсу. И все же предпочла бы поехать одна, но это, без сомнений, было совершенно невозможно.

Ох, почему так скачут ее мысли? Она пребывала в замешательстве, пыталась отмахнуться от чего-то… да, отмахнуться от этой встречи, странной утренней встречи…

Внезапно Элисса пошевелилась.

– Я замерзла, – сказала она, постукивая ногой по палубе. – Пойдем в мою каюту.

Там она включила крохотный электрический обогреватель, обернула ноги пледом и брюзгливо сообщила:

– Потребуется много-много солнца, Мэри, чтобы компенсировать все те мучения, которым ты меня подвергла. Толкотня на гнусном суденышке, без горничной, в компании всех этих жутких… о, невыносимо жутких людей. Почему, почему ты вообще захотела поехать?

– Не знаю, – неуверенно ответила Мэри. – У меня полная сумятица в голове. И почему-то меня посетила такая фантазия: надо уехать. Причудливая фантазия.

Это было правдой. Ее часто посещали причудливые фантазии: какое-то место, вдруг показавшееся навязчиво знакомым; томительный, ускользающий аромат; сладкие запахи пышного сада у подножия горного пика, увенчанного шапкой снега; сада, купающегося в ясном свете луны под шепот близкого моря. Этот сад часто являлся ей во сне, и она радостно бросалась туда, бродила там, перебирая пальцами цветы, поднимая лицо к луне и испытывая чарующее счастье, озарявшее ее, подобно потокам света. На следующее утро она становилась печальна и молчалива, избегала общества, не находила себе места, чувствуя себя выброшенной из обыденной жизни. Однажды она рассказала о своем саде Майклу. Он по-доброму рассмеялся, как обычно, со спокойной уверенностью обладателя.

– Ты все еще дитя, Мэри, – сказал он тогда. – Тебе следует повзрослеть.

Этот ответ оставил в ней чувство неудовлетворенности. Она ничего не понимала. Ее волновала эта странная фантазия, ведущая свою тайную борьбу, словно растение, пробивающееся из темноты навстречу солнцу. А иногда эта фантазия пугала ее, потому что в итоге причиняла слишком много боли.

Она внезапно подняла глаза. Элисса не отрываясь смотрела на нее.

– Ты забавная маленькая килька, Мэри, – рассмеялась она. – Ты как ребенок, уставившийся на радугу. Именно так. Передай мне шоколад. И ради всего святого, запусти граммофон. Потому что мне скучно – ох, ужасно скучно.

Пробил колокол, отмечая начало второй полувахты, и эхо этого звука долго звенело в ушах Харви, когда он, полуодетый, лежал на койке, не отрывая взгляда от бегущего наискосок по потолку ряда болтов. Девятнадцать белых болтов, круглоголовых и симметричных, выстроенных в аккуратную линию. Он считал и пересчитывал их, как человек, сходящий с ума от бессонницы, тщетно пересчитывает овец. Иногда среди потрескиваний и вздохов судна он слышал стук молотков, забивающих эти болты, а иногда молотки стучали в его голове. Вид у него был до странного загнанный: стиснутые руки, бледное изможденное лицо. Конечно, он страдал, но переносил страдание со стоической горечью. Временами в его голове мелькало: несколько шагов к борту, а потом холодная темнота, конец всему. Но это было бы слишком легко, и он каждый раз с отвращением отталкивал эту мысль. А временами, погрузившись в самоанализ и почти не щадя себя, он пытался отследить в своих ощущениях признаки патологии. В нем всегда жил этот импульс, сродни инстинкту: любопытство исследователя, жгучее желание докопаться до причины всех причин.

Этот мотив управлял всей его жизнью.

Рос он в суровой обстановке. Отец был учителем – не благодушным наставником в дорогом учебном заведении, а строгим преподавателем естествознания в школе-пансионе Бирмингема, получавшим маленькое жалованье. И все же Уильям Лейт был умен и амбициозен – человек, опередивший свое время, слишком талантливый для выполняемой им саморазрушительной задачи: заталкивать в упирающихся юнцов базовые знания химии и физики. Однако он считал эту задачу необходимой. Его жена Джулия относилась к числу тех женщин, существование которых можно охарактеризовать одним словом: требовательность. Она ненасытно требовала нарядов, денег, внимания. Она полностью истощала скудные доходы мужа; жаловалась на недостаточность этих доходов; травила его, изнуряла его мозг и тело, а потом ушла к коммивояжеру, обставив свое бегство с надменным вульгарным пафосом. Больше ни муж, ни сын о ней не слышали.