– Я ухожу, – объявила она. – Думаю, что нам больше нечего сказать друг другу.

– Пожалуй! – встрепенулся он. – Только вот это осталось.

Небрежно сидя на краю стола, он, не выказывая никаких эмоций, извлек из наружного кармана пальто бумажный сверток.

– Я хотел не только попрощаться, но и подарить вам кое-что на память.

Она страдальчески посмотрела на него раненым взглядом, пойманная в ловушку собственных догадок. Машинально взяла протянутый ей маленький сверток. Непослушными пальцами развязала наконец бечевку, и обертка упала на стол. И тут Кэтрин почувствовала головокружение. Ничего не понимая, она рассматривала знакомый зеленый футляр. Открыла его – и не удержалась от вскрика. Внутри покоилась миниатюра Гольбейна.

– Вы! – выдохнула она наконец. – Это вы купили!

– Почему бы и нет? – беззаботно ответил он. – Это одна из тех мелочей, которые я вполне могу себе позволить.

Слов у нее не было. Оцепенев, как от яркой вспышки, она поняла, что это его поступок спас ее от катастрофы. Узнав о гибели Брандта, он немедленно начал действовать – через Эшера. Но как? Сбитая с толку, она пыталась нащупать связь между этим фактом и всеми ее предыдущими предположениями и не могла с этим справиться. Она дрожала, едва сдерживая слезы.

Он покачал головой:

– Вы не за того меня принимали, не так ли, Кэтрин? И в Лондоне, и в далеком Вермонте. Я далеко не беден. Я богат, настолько богат, что у меня нет нужды выглядеть таковым. У меня не какая-то там маленькая компания. С нее я начинал, но, думаю, за последние десять лет я весьма преуспел. Перед отплытием в Европу я осуществил последнее слияние. А теперь, если вам это интересно, Кэтрин, я президент «Интернэшнл адгезивс».

Кэтрин ошеломленно посмотрела на него. Упомянутое им название добило ее. Это была гигантская корпорация, оплот стабильности и славы. Ее реклама пестрела повсюду – от побережья до побережья. Корпорация изготавливала все клейкое – от липкой ленты до лейкопластыря. Ее облигации и льготные акции высоко котировались на Уолл-стрит и Лондонской бирже. Кэтрин смутно припомнила фотографии гигантского завода в каком-то журнале – акры фабричных зданий, литейные цеха, кожевенные мастерские, магазины и упаковочные линии, столовые, комнаты отдыха для сотрудников, игровые площадки, тренажерный зал и плавательный бассейн. И он, Мэдден, которого она считала человеком небогатым, был главой этой мощной корпорации, единственным ее владельцем. Это было уже слишком для осознания и без того подавленной Кэтрин.

– Я должна идти, – прошептала она. – Чарли ждет.

Ничего не видя перед собой, она положила миниатюру на стол и с опущенной головой направилась к двери.

Но он быстро шагнул вперед, заступив ей дорогу. Теперь перед ней был совершенно другой Мэдден. Вся его прежняя неуместная живость исчезла, а явная непоследовательность оказалась всего лишь маской. Лицо его осветилось огромной нежностью.

– Аптон не ждет, – твердо сказал он. – Он летит во Флориду ночным самолетом. Но он точно забронировал два места на судне. Для вас, Кэтрин. И для меня.

– Крис! – с тихой мукой воскликнула она.

Пристально глядя ей в глаза, он медленно произнес:

– Неужели вы думали, что я действительно отпущу вас? После того, как Нэнси сделала все, чтобы мы были вместе?

Она в недоумении посмотрела на него:

– Я не понимаю.

– Послушайте, Кэтрин, – продолжал он еще медленнее. – Нэнси знала, что мы любим друг друга. Она обнаружила это незадолго до премьеры. И сразу вдруг повзрослела, открыв истинную глубину своей натуры. Она сделала то, что считала лучшим, и так, как считала лучшим.

В мгновение ока Кэтрин все стало ясно.

– Нэнси, – прошептала она.

Он кивнул:

– Это Бертрам меня просветил, а потом я сам разобрался. Он говорит, что это дело рук Нэнси. Теперь она пойдет в гору, заберется на самый верх. Она, конечно же, сыграет Офелию. Что касается нас – что ж, нам остается ее поддерживать.

Глаза Кэтрин затуманились от слез, сердце сжалось, как будто не в силах выдержать переполнявшие его чувства. Затем она оказалась в его объятиях. Он словно в утешение привлек ее к себе, чувствуя, как бьется ее сердце.

– Да, мы действительно обвенчаемся, – пробормотал он. – В вашей маленькой старой церкви, Кэтрин, той, что недалеко от старого дворика Степл-Инн. Именно там я влюбился в вас, хотя тогда и не осознавал этого. Мы ненадолго задержимся в Лондоне, уладим оставшиеся у вас дела, а затем отправимся обратно в Вермонт. Я знаю кое-кого, кто будет очень рад увидеть вас там. После этого не помешало бы заглянуть в Кливленд. Там довольно красивое место, Кэтрин. Прямо на холме. Думаю, мы могли бы построить там дом, в котором были бы счастливы.

Она ничего не сказала. Она была слишком переполнена эмоциями, чтобы говорить. Кэтрин прижалась щекой к его пальто. И тут ее взгляд упал на миниатюру, которая лежала на столе во все еще открытом футляре. Волна счастья и облегчения захлестнула ее. Как же безумно она заблуждалась, считая, что ее судьба как-то связана с этим печальным портретом! Нет, ее судьба была связана с одной только радостью. Она навязала этому изображению собственные дурные фантазии. Наконец с этим было покончено – с кошмаром, которому не бывать, отныне и навсегда. Ее уделом было отнюдь не одиночество. Теперь в обращенных на нее глазах Люси де Керси не читалось ни печали, ни затаенной обиды, а только улыбка.

Два часа спустя они стояли на верхней палубе «Пиндарика», наблюдая, как медленно исчезают вдали посверкивающие квадраты и прямоугольники Нью-Йорка, весь его небесный узор. Тускло мерцала бархатно-мягкая ночь, наполненная игрой воды и тихим урчанием двигателей. Луна проливала на обоих свое сияние и прокладывала длинную прямую дорожку по водной глади, которую почти бесшумно рассекал пароход. Они стояли у перил. Мэдден крепко прижимал Кэтрин к себе одной рукой. В словах не было нужды. Но внезапно они услышали за спиной чьи-то шаги. Это оказался стюард.

– Что такое? – обернувшись, спросил его Мэдден.

– Мне поручили передать это лично, сэр, – прозвучало в ответ.

Мэдден разрезал ленту и открыл коробку. Затем он молча протянул Кэтрин букетик блеснувших в лунном свете белых гвоздик.

А на открытке было написано: Будьте счастливы. Нэнси.

Было почти шесть часов утра, но за окном все еще стояла промозглая зимняя тьма. В маленьком изоляторе больницы Шерефорда царила тишина, странная тишина помещения, где находится больной, нарушаемая только тонким и хриплым звуком – дыханием ребенка на отгороженной в конце палаты кроватке.

Сидя неподвижно возле нее, медсестра Ли не сводила глаз с ребенка, – превозмогая усталость, она всю ночь напролет истово несла свое бдение. Ее пациентом был двухлетний мальчик, и на табличке, смутно видневшейся над кроваткой, значилось всего два простых, но полных сурового смысла слова: дифтерия гортани. Серьезная инфекция. И случай серьезный. Прошлой ночью, когда ребенка доставили на «скорой помощи», его спасла только экстренная трахеостомия. Медсестра Ли сама помогала доктору Хэссоллу при операции. И теперь, с крошечной серебряной трубочкой, поблескивающей среди бинтов на тонкой шее, с десятью тысячами единиц противодифтерийной сыворотки, вступившей в схватку с ядом в крови, малыш сопротивлялся, начиная медленно отползать от темной пропасти смерти.

Повинуясь внутреннему чутью, медсестра Ли беззвучно пошевелилась. Наклонившись к больному, она вынула канюлю из трахеостомической трубки, ловко очистила ее и тут же вставила обратно. Ребенок задышал легче, мягче. Затем медсестра подогрела на спиртовке чайник с длинным носиком, отчего по тенту, прикрывающему кроватку, распространилась струя пара. А затем, взглянув на часы, она наполнила стрихнином шприц, который лежал рядом на столе, и тремя спокойными движениями ввела предписанную дозу в бедро ребенка. Малыш едва отреагировал на быстрый укол.