Это стремление так бросалось в глаза, что Энн не могла его не заметить. Вот и сегодня, спустя всего четыре недели после повышения Люси, Энн, войдя в палату, так и замерла в дверях. Слишком неожиданно оказалось то, что она увидела. Люси заботливо и тщательно протирала девочку губкой, пытаясь снизить температуру. В этой рутинной процедуре не было ничего необычного. Удивляло лишь то, что Люси, имея в помощницах двух медсестер как старшая медсестра отделения, выполняла ее сама.

Стоя за перегородками, Энн, никем не замеченная, наблюдала за действиями Люси. Чем больше она смотрела, тем больше убеждалась в том, что глубокой и тайной побудительной причиной действий Люси была огромная нежность. Маленькой девочке, единственной дочери достойных супругов, было четыре года. Отец большую часть дня ходил взад и вперед перед больницей в ожидании новостей о своей маленькой Грейси.

Без сомнения, Грейси Хедли была прелестным ребенком, несмотря на то что лихорадка не пощадила ее. Даже сейчас всякий залюбовался бы ее золотистыми локонами, которые влажными кольцами рассыпались по подушке. Энн смотрела на лежащую без сознания Грейси, и тут память отозвалась знакомым аккордом. Энн померещилось странное сходство между этой смертельно больной девочкой и маленьким мальчиком, умершим в Шерефорде от дифтерии.

Все это вспышкой пронеслось в голове Энн. Сходство той и нынешней ситуации не могла не заметить и Люси, которая вела теперь практически безнадежную битву за жизнь малышки.

Между бровями Энн пролегла морщинка озабоченности. Она инстинктивно боялась за Люси, которая в случае почти неизбежной неудачи будет психологически надломлена и глубоко разочарована. Следя за сестрой, она также видела, что Люси слишком приближается к пациентке, рискуя подхватить инфекцию, хотя всех медсестер предупредили о том, что нужно соблюдать меры предосторожности.

Наступил следующий день, затем еще один. Потом настала суббота. Выходные прошли. А Грейси Хедли все еще дышала, все еще держалась за тонкую нить жизни. Во вторник утром доктор Форрест долго колдовал над девочкой, по-прежнему находившейся без сознания. Он заявил, что, если Грейси переживет кризис в ближайшие двадцать четыре часа, она определенно поправится. Однако, хрипло добавил он, по его мнению, кризис окажется фатальным.

Двадцать четыре часа! Взглянув на циферблат, Люси собрала последние остатки энергии. Медленно тикали секунды, тянулись минуты. И все же каким-то образом день закончился. Двенадцать часов Люси почти не выходила из палаты. Тем не менее, невзирая на все возражения Энн, она решила остаться там и на ночь.

И вот, когда наступила темнота и зажглись лампы, Люси устроилась рядом с кроваткой, чтобы наблюдать за девочкой. Усталости она не чувствовала – ощущала себя легкой, неподвластной утомлению, наделенной свыше силой, которую ничто не могло умалить.

Весь день Грейси вроде бы держалась. Но теперь, когда сгустились тени, казалось, что жизнь покидает девочку. Дыхание ее стало хриплым, а температура внезапно подскочила. Но что хуже всего, из-за судорог голова запрокинулась назад настолько, что упиралась в худенькие лопатки.

Люси безотрывно смотрела на умирающего ребенка. Несмотря на все ее старания, полуприкрытые веками глаза малышки оставались слепыми, безжизненными. Люси держала вялую руку бедного ребенка в своей, словно пытаясь влить в это изможденное маленькое тело неистовый и неумолимый ток жизни.

Около двух часов ночи дыхание Грейси стало прерывистым, а пульс под пальцем Люси затрепетал и почти замер. Лицо Люси смертельно побледнело. Неужели она потерпит неудачу теперь, когда сутки почти миновали, после всего, что она сделала? В отчаянии она наклонилась вперед и, приподняв обмякшее тело малышки, прижалась ртом к почти безжизненным губам. Люси с силой выдохнула, раздувая своим дыханием спавшуюся грудную клетку ребенка, а затем стала ритмично надавливать на ее.

Как долго это продолжалось, Люси не знала. Но в какой-то момент она остановилась. Ребенок снова дышал – тихо, но ровно.

На лбу Люси выступили капли пота. Дрожащими пальцами она поставила девочке термометр. Она не сразу смогла разобрать, что он показал, но когда разобрала, чуть не закричала. Жар спал. Люси быстро потянулась за пипеткой для кормления и капнула на язык ребенка несколько капель раствора пептона[217]. Ее сердце радостно заколотилось, когда она увидела, что Грейси делает самостоятельные глотки. Дыхание малышки стало более четким, как и пульс, а температура упала еще на градус. Еще несколько легко проглоченных капель питательного вещества. А затем, когда первые лучи рассвета просочились сквозь жалюзи, веки Грейси поднялись. Девочка посмотрела на Люси абсолютно осознанно. Говорить она еще не могла – это было впереди. Но вот он, проблеск жизни и разума. Наконец-то кризис миновал.

Люси захлестнул прилив огромной радости. Ее ослепили жгучие безудержные слезы – слезы ни с чем не сравнимого ликования. Она сложила ладони и подняла их в благодарственной молитве. Затем, покачнувшись, встала и подняла жалюзи. На улице, напротив окна, продолжая свое бдение, пристально смотрел на нее Том Хедли. Люси махнула ему, дав понять, что самое страшное позади. И когда он ринулся ко входу, она поспешила встретить его. Там, на пороге, она сообщила ему чудесную новость, и их обоих осветило восходящее солнце.

Выздоровление маленькой Грейси Хедли вызвало радостное оживление во всей больнице, тем более что и эпидемия в целом пошла на спад. Энн, тихо сидевшая в своей комнате и писавшая письма, подумала, что основная часть ее работы здесь выполнена. Заглядывая в будущее, она уже размышляла о возвращении в Лондон вместе с сестрой. Люси наверняка получит поддержку от мисс Мелвилл, учитывая, насколько самоотверженно она здесь себя проявила. Как это было бы чудесно – она и Люси, старшие медсестры палат, вместе в Трафальгарской больнице!

Сейчас Энн писала последнее и самое трудное письмо. Оно было адресовано доктору Прескотту. Почему это письмо давалось так тяжело, она едва ли могла понять. Она почти ничего не сообщала о собственных достижениях, подробно останавливаясь лишь на успехах Люси. Энн еще раз поблагодарила Прескотта за то, что он дал им возможность выполнить эту работу. Она быстро исчерпала запас новостей. В последние недели она так часто думала о Прескотте, что было странно, почему у нее не получается выразить эти мысли словами. Она испытывала по отношению к нему непонятное замешательство, некий тревожный, не до конца осознанный конфликт эмоций, как будто хотела, но боялась увидеть Прескотта. Эта мысль заставила Энн слегка улыбнуться.

Именно в этот момент в комнату без стука ворвалась Нора. Очень бледная, запыхавшаяся, она явно пыталась справиться с потрясением. А затем выпалила:

– Люси упала в обморок в палате. Она… она просто потеряла сознание.

Энн, не вставая со стула, напряженно полуобернулась.

– Ничего страшного, – едва выговорила Нора, хотя ее вид говорил об обратном. – Просто доктор Форрест… он послал меня за тобой.

С задрожавших губ Энн была готова сорваться дюжина вопросов. Но с внезапным и ужасным предчувствием она поняла причину обморока Люси. Оцепеневшая, она, как лунатик, поднялась и последовала за Норой в палату.

Люси они нашли не там, а в маленьком подсобном помещении, которое использовалось как кухня. Она лежала на нескольких подушках, поспешно брошенных на пол, над ней, опустившись на колено, склонился доктор Форрест, а две медсестры стояли рядом. Одного взгляда на Люси хватило Энн, чтобы осознать худшее. Люси не упала в обморок. Она была без сознания, часто дышала, лицо сильно покраснело. Под кожей уже проступали первые слабые, уродливые пятна сыпи. Сердце Энн стало холодным как лед. Она поняла: Люси заболела лихорадкой.

Скрипнув своими старыми суставами, доктор Форрест поднялся. Он избегал встречаться глазами с Энн, опасаясь, что она прочтет в них зловещую правду. Но Энн достаточно насмотрелась на пациентов с этой ужасной болезнью, чтобы понять, что Люси поразила ее худшая, самая злокачественная форма. С огромным трудом она взяла себя в руки и повернулась к Норе: