– Да, – ответил он наконец. – Соглашусь.

Исмей нахлобучил на голову шляпу.

– Я так и знал! – вскричал он. – Как только доберусь до дома, позвоню Крейгу. – Улыбка осветила его лицо. У двери он обернулся, вскинул на плечо зонт. – Ты им покажешь, Харви. Они там в «Виктории» будут локти кусать. Я говорил, что ты им всем покажешь. И рано или поздно так и произойдет.

– Я не хочу никому ничего показывать, – неторопливо откликнулся Харви. – Я изменился. Избавился от самодовольного всезнайства. Я просто хочу работать, скромно работать, Исмей. Я просто хочу попытаться… попытаться…

Но приятель уже не слушал. Триумфальный хлопок двери заглушил слова Харви. Исмей ушел.

Харви стоял посреди комнаты. Над умирающими угольками тускло мерцали последние голубые языки пламени. Он устал. И все же жаркий, неугомонный азарт вспыхнул в нем, как луч света, рассеивающий туманную дымку. Работа! Он коротко и глубоко вздохнул. О, какой неожиданный и великолепный шанс предоставил ему Исмей! Он им воспользуется. Да, воспользуется. Новая вера зажглась в нем, новое вдохновение.

Тело еще оставалось вялым, утомленным, – он ничего не мог с этим поделать. И все же словно невидимые силы потянули Харви к маленькому рабочему столу. Все то же самое, совершенно то же самое: микроскоп, центрифуга, предметные стекла, реагенты, пробирки. Пыльные, очень пыльные, давно не использовавшиеся. Со стены на Харви сурово смотрел Пастер.

Горячее стремление нарастало в нем. Он попытается, о да, попытается! Никогда прежде его желания не были столь сильны, никогда прежде он не ощущал с такой полнотой духовное возрождение. Он взял в руку пробирку. Прикосновение принесло ему комфорт, божественное утоление боли. Он снова мог работать. Мог работать!

Было тихо, дом наконец заснул, с улицы больше не доносился шум.

Харви подумал о Мэри, сосредоточенно глядя вдаль. Перед внутренним взором возникло ее лицо. Он с усилием попытался собрать все воедино. Но кусочки мозаики не совпадали – ни одна человеческая рука не в состоянии сложить их вместе. Но все это случилось, случилось, случилось. А потом он вздохнул. Это прошлое. Что ждет его в будущем – он не знал, не мог сказать. Но, по крайней мере, у него оставался образ Мэри – идеал, не отделимый от его работы.

Он печально стоял посреди комнаты, усталость переполняла сердце. И вдруг он услышал на опустевшей улице звуки, прокравшиеся сквозь туман. Сначала он не обратил на них внимания. Но они повторились. Странные звуки, проникавшие через входную дверь. Казалось, к этой двери кто-то тихонько прикасается. Харви медленно повернул голову. «Это ветер», – сказал он себе. Но ветер не дул. Значит, это Исмей – что-то забыл и вернулся. Но это был не Исмей.

Сердце Харви сжалось. В безмолвном доме снова раздался звук – едва слышный скрип, словно кто-то, легко ступая, вошел в холл. «Это ничего не значит, ничего, ничего», – отчаянно убеждал себя Харви. Он знал, что это ничего не значит. Но лицо его сильно побледнело. Сердце замерло. На этот раз никаких звуков. Но добавился аромат. Он вплыл в комнату – отчетливый, опьяняющий. Аромат фрезий.

В конце одного октябрьского дня в 1924 году бедно одетый молодой человек, с жадным вниманием глядел в окно вагона третьего класса в почти пустом поезде, медленно тащившемся из Суонси в Пеноуэльскую долину.

Мэнсон, ехавший с севера, был в дороге целый день и два раза пересаживался — в Карлейле и в Шрузбери — тем не менее и теперь, к концу утомительного путешествия в Южный Уэльс, его возбуждение не только не улеглось, но еще усилилось, подогреваемое мыслями о начале его врачебной деятельности, о первом в его жизни месте врача в этой незнакомой и некрасивой части страны.

Снаружи, между гор, высившихся по обе стороны одноколейного железнодорожного пути, лил сильный дождь, все затемняя сплошными водяными потоками. Вершины гор тонули в сером небе, но их склоны, изрезанные рудниками, были видны — черные, пустынные, обезображенные большими кучами шлака, по которым в тщетных поисках корма кое-где бродили грязные овцы. Нигде ни куста, ни травинки. Деревья, хилые, скелетообразные, в сумеречном свете походили на привидения. На повороте дороги сверкнул красный огонь литейни, осветив группу рабочих, голых до пояса. В их обнаженных торсах чувствовалось напряжение, руки были подняты для удара. Как быстро ни промелькнула эта картина, заслоненная надшахтными сооружениями, которые теснились за поворотом, она оставила по себе впечатление мощи, живое и бодрое. Мэнсон вдохнул полной грудью. Он ощутил ответный прилив сил, внезапно захватывающее воодушевление, рожденное надеждами на будущее.

Вечерний мрак упал на землю, придавая всему окружающему еще более пустынный и неприветливый вид, и полчаса спустя поезд, шумно пыхтя, подошел к Блэнелли, конечной станции и последнему городу в Пеноуэльской долине. Путешествие Мэнсона, наконец, окончилось. Взяв свой дорожный мешок, он соскочил с подножки вагона и пошел по перрону, напряженно высматривая, не встречает ли его кто-нибудь. У выхода, под фонарем, задуваемым ветром, стоял в ожидании старик с желтым лицом, в четырехугольной шапке и макинтоше, длинном, как ночная сорочка. Он с желчным видом осмотрел Мэнсона и, наконец, сказал как-то неохотно:

— Вы новый помощник доктора Пейджа?

— Совершенно верно, Мэнсон. Мое имя — Эндрью Мэнсон.

— Угу, — промычал старик. — А мое — Томас, старый Томас, как чаще всего величают меня эти бездельники. Я приехал в двуколке. Садитесь, коли не хотите добираться вплавь.

Мэнсон, таща свой мешок, влез в расхлябанную двуколку, запряженную крупной костлявой черной лошадью. За ним влез и Томас, собрал поводья и обратился к лошади:

— Ну, пошел, Тэффи!

Они ехали городом, который, как ни старался Эндрью разглядеть его получше, казался сквозь хлеставший дождь просто беспорядочной кучей низеньких серых домишек, приютившихся у подножия высоких гор. Первые несколько минут старый кучер, не вступая в разговор, мрачно поглядывал на Эндрью из-под полей своей шляпы, с которых ручьями текла вода. Высохший и сморщенный, неряшливо одетый, он ничуть не походил на щеголеватого кучера преуспевающего доктора, и от него исходил сильный и специфический застарелый запах кухонного сала. Наконец он заговорил:

— Наверное, только что кончили ученье, а?

Эндрью утвердительно кивнул головой.

— Так я и думал! — Старый Томас сплюнул в сторону. Довольный своей догадливостью, он стал общительнее.

— Последний помощник уехал десять дней тому назад. Здесь редко кто остается долго.

— А почему? — улыбнулся Эндрью, несмотря на нервное волнение.

— Во-первых, я думаю, оттого, что работа слишком тяжела...

— А во-вторых?

— Сами увидите!

Некоторое время спустя Томас с таким видом, с каким гид показывает туристам какой-нибудь величественный собор, поднял кнут и указал на один из последних в ряду домиков, из освещенной двери которого выходило облако чада.

— Видите? Тут моя хозяйка и я торгуем жареной картошкой. Жарим два раза в неделю. И рыба бывает свежая. — Его длинная верхняя губа задергалась скрытой усмешкой: — Я думаю, вам это не мешает знать, скоро пригодится.

Тем временем они проехали до конца главной улицы, свернули на боковую, короткую и неровную, затем двуколка протряслась по какому-то пустырю и узкой аллее, которая вела к дому, стоявшему как-то на отлете, отдельно от других, за тремя араукариями. На воротах красовалась надпись: «Брингоуэр».

— Вот мы и приехали, — сказал Томас, останавливая лошадь.

Эндрью вылез из двуколки. Пока он собирался с духом перед церемонией представления, дверь распахнулась, и через минуту он очутился в освещенной передней, где его приветствовала потоком слов низенькая, толстая, улыбающаяся женщина лет сорока с лоснившимся лицом и блестящими бойкими глазами.