К тому моменту, когда жена его бросила, Уильям уже страдал ранней формой туберкулеза – его кашель будто окончательно подтверждал его несостоятельность, что и толкнуло Джулию в объятия коммивояжера, – а после ее ухода здоровье Лейта стало стремительно ухудшаться. Казалось, его это не беспокоило. Он отринул амбиции и обратил свой изнуренный, но по-прежнему блестящий ум на сына, названного в порыве юношеской самонадеянности в честь великого Гарвея[94]. Таким образом мальчик был почти обречен на страсть к научным исследованиям, и поскольку он никогда не любил мать, у него рано развилось презрение к женщинам.
Когда Харви было двенадцать лет, Уильям Лейт умер от легочного кровотечения. Это был ошеломляющий удар. Харви любил отца, их связывала крепкая дружба.
Его поручили заботам тетушки – придирчивой обедневшей старой девы, которая, впустив племянника в свой дом по необходимости, воспринимала его исключительно как тяжкое бремя. Но у юного Харви были свои амбиции. Талант и упорство в достижении цели помогли ему окончить школу, получить три стипендии и поступить в провинциальный медицинский колледж. Он видел, как потерпел неудачу отец, лишенный возможности строить чисто академическую карьеру, и интуитивно предполагал, что медицина даст более надежные шансы на успех. Кроме того, его призванием была биология. В Бирмингеме он считался самым выдающимся студентом своего времени. Но, окончив колледж (где ему вручили все награды из имеющихся), он отказался от предложения занять место в городской больнице и неожиданно уехал в Лондон. Лейта не воодушевляла идея успешной медицинской практики, не привлекало кресло консультанта, не испытывал он и потребности сколотить состояние в обмен на утешения у постелей больных. Его вдохновение было более глубоким, идеал – более высоким. Им двигало редкое стремление, присущее лишь единицам на протяжении веков, – искренняя страсть к самостоятельным исследованиям.
Денег у него не было, как и желания их иметь, за исключением минимальных сумм, достаточных для поддержания сносного существования. Он снял жилье в Вестминстере и принялся за работу. В Лондоне он терпел жестокие и многочисленные лишения, но стиснул зубы, затянул потуже пояс и посвятил все достижению своего идеала. Он столкнулся с предубеждениями, в которых гений мог увязнуть, словно в трясине, – особенно гений, выдвинувшийся из провинциального колледжа без солидной репутации. Однако неудачи лишь укрепляли его решимость, он жил, как монах, и сражался, как солдат. Он подрабатывал в больнице в ближайшем пригороде, а потом, через три года этих мучительных трудов, получил место патологоанатома в больнице Виктории. Маленькой и незначительной; возможно, слишком консервативной по методологии, однако это событие знаменовало самый важный шаг в карьере Харви. Тем вечером, вернувшись в свою квартиру на Винсент-стрит, он долго смотрел на портрет Пастера, стоявший на столе, – Пастера, которому он поклялся стать великим. Потом лицо Харви озарилось улыбкой, а улыбался он редко, ему это было совершенно несвойственно. Он ощущал, как в нем нарастает сила, призванная побеждать.
Разумеется, его сильно привлекала область лечения сыворотками. У него была теория, основанная на долгой серии экспериментов по агглютинации, оригинальное развитие работ Коха и Райта, которое, как он предполагал, произведет переворот в самих принципах научной медицины.
Она была грандиозна, его идея, великолепна и касалась не только лечения одной конкретной болезни, но была шире, значительно шире, охватывала всю сферу превентивной и лечебной вакцинации. Он горел убежденностью. Выбирая конкретную точку приложения сил, остановился на цереброспинальном менингите – отчасти из-за высокой смертности вследствие заболевания, отчасти из-за сравнительно неудачного применения всех предыдущих сывороток.
Итак, он приступил к работе в больнице Виктории. Шесть месяцев неустанно трудился над своей сывороткой: днем занимался рутиной в соответствии с должностными обязанностями, а ночи отдавал исследованиям. Начало страдать его собственное здоровье, но он не поблагодарил своего друга Исмея, когда тот посоветовал ему сократить лабораторные часы. Напротив, он их увеличил, движимый пылающим в нем рвением. Нервный, раздражительный, взвинченный, он тем не менее чувствовал со всей определенностью, что близок к успеху. Более того, в то время проявились сезонные вспышки спорадического менингита, и одна лишь мысль о существующих методах лечения во всей их «доадамовой неэффективности» – его собственное выражение! – подталкивала его к дальнейшим усилиям.
Однажды поздно ночью он завершил итоговые тесты и сравнил с контрольными данными. Снова и снова он проверял результаты. Был ли он удовлетворен? Не то слово. Он ликовал! Подбросил ручку в воздух. Он знал, что победил.
На следующее утро в больнице диагностировали три случая цереброспинального менингита. Для Харви это стало не просто совпадением, а логичным следствием обстоятельств, предварительным признанием его победы, пока еще не облеченным в слова. Он немедленно обратился к руководству больницы с предложением продемонстрировать действие своей сыворотки.
Его предложение резко отвергли.
Харви пришел в замешательство. Он не догадывался, что нажил врагов, что небрежность в одежде, саркастичность и высокомерное презрение к этикету превратили его в объект неприязни и недоверия со стороны коллег. Едкая правота его патологоанатомических отчетов приводила в бешенство больничных диагностов, и подобно всем, кто гнушался достижениями своих предшественников, в глазах многих он выглядел выскочкой, смутьяном, умным, но опасным типом.
Но, даже пребывая в замешательстве, Харви не признал поражения. Нет-нет, это не для него.
Он немедленно запустил кампанию по продвижению своей сыворотки. Обивал пороги кабинетов в больнице, демонстрировал результаты своих экспериментов, мучительно старался убедить в ценности своей работы тех, кто относился к нему наиболее благожелательно. Взбешенный инерцией консерватизма, бестолковостью бюрократических процедур, он жестко настаивал на своем, и сама эта ожесточенность была убедительной. В ответ он слышал лишь невнятное бормотание, ссылки на прагматичную политику организации, разговоры о необходимости общего собрания всего персонала. А тем временем болезнь у троих пациентов неумолимо прогрессировала, стремительно приближаясь к финальной стадии.
И вдруг – неожиданное великодушие – противодействие ослабло. В торжественной обстановке было решено принять заявку на новую терапию, Харви получил своего рода тяжеловесное согласие в письменной форме. Ухватившись за эту возможность, он немедленно ринулся в палату.
Конечно, оказалось слишком поздно. Харви следовало это предвидеть. Трое пациентов, шесть дней находившиеся в больнице и десять – в тисках болезни, впали в бессознательное состояние, и было ясно, что они умирают. Обстоятельства, увы, не послужили победе Харви, а стали ловушкой, которую судьба расставила на его пути. С одной стороны – отстраненная и недоброжелательная публика, с усмешкой ожидающая, когда ей покажут чудо. С другой – трое больных, давно перешедшие ту грань, за которой медицина бессильна. Если бы он мог рассуждать спокойно, то отказался бы от попытки их вылечить.
Но ему было не до рассуждений. Пребывая в невообразимом напряжении, он не мог отступиться, не мог доставить оппонентам такое удовольствие.
Он отчаянно верил в свое лечение. И его фатально подстегивал собственный пыл. Мрачно приняв на себя ответственность, он ввел пациентам прямо в желудочки мозга огромные дозы сыворотки. Всю ночь он провел в больнице, снова и снова повторяя дозу.
Рано утром, в течение одного трагического часа, пациенты скончались. Они умерли бы в любом случае. Это было неизбежно. И хотя Харви потерпел поражение, он оправился бы от него благодаря бодрости духа. Но последовало худшее. Злые языки подхватили новость, и она просочилась за стены больницы. Информация об инциденте в искаженном виде попала в газеты и распространилась в популярной прессе со скоростью лесного пожара. Возмущенная общественность набросилась на больницу и на Харви. Он не обращал внимания на предвзятые обвинения, они вызывали у него разве что дрожь презрения. Оставаясь непоколебимым, он понял теперь, что вмешался слишком поздно. Впрочем, для ученого с холодным умом смерть троих человек являлась не более чем неудачным завершением эксперимента. Поскольку Харви не стремился к успеху в глазах публики, крики негодующей толпы ничего для него не значили.
