— Оно и видно. Заходите.
За неимением электричества изба освещалась тусклым светом керосиновой лампы, стоявшей на столе, и хоть как-то разгоняющим ночную темноту. Мы с дедом расселись на лавках, а мои девицы быстро и сноровисто накрыли на стол. Разносолов, как обычно, не было — картоха с реквизированной у фрицев тушенкой, хлеб и зелень. Однако, по нынешним временам, стол можно было считать богатым.
Мы накинулись на еду как голодные звери, едва не захлёбывась слюной. Ну, и Акулинка от нас тоже не отставала — прогулка по сырому ночном лесу весьма возбуждает аппетит. Только Глафира Митрофановна села с нами за компанию, не проявляя особого интереса к еде. Зато её внимание неожиданно привлекла набухшая и воспаленная рана деда.
— А это что же за коновал тебе так рану заштопал, товарищ Янус? — возмущенно воскликнула она, схватив со стола керосинку, чтобы получше разглядеть шов. — Этак можно только спьяну, либо, если руки из жопы растут! — не стесняясь в выражениях, произнесла она. — Да он тебя просто изуродовал! А если еще и не обработал как следует…
— У фрицев его штопали, Глафира Митрофановна, — пока дед увлеченно жевал, просветил я «тёщеньку».
— Руки отрывать надо таким медикам, — а лучше — голову! Я с закрытыми глазам лучше сделаю! Даже, если заживёт — шрам ужасный на всю жизнь останется…
— Да, переживу, как-нибудь, уважаемая Глафира Митрофановна…
— Э, нет! Я этого так оставить не могу! — Взыграли в мамашке чувства профессионального хирурга. — Вы тут посидите, а я инструменты по-быстрому стерилизую…
— Не надо! — Замахал руками мой старик. — А если раскроют меня? Вон, наши ребята-контрразведчики поддельные документы фашистских диверсантов по ржавым скрепкам[2] определяют, а тут целый шов за ночь изменится…
— Не переживай, служба! — Покровительственно хлопнула деда по плечу «тёщенька». — У тебя там всё так разнесло, что того и гляди, нагноение пойдёт. А шов станет видно, только когда опухоль сойдет. Так что не рыпайся, разведка! Акулина, пойдем, поможешь мне с инструментом! — И они вдвоём вышли из избы.
Дедуля сидел, хлопая глазами — да, умеет Глафира Митрофановна быть убедительной.
— А она точно умеет? — поинтересовался он у меня, глядя вслед моим хозяйкам.
— Глафира Митрофановна — профессиональный хирург, доцент медицинских наук! — успокоил я старика. — Всё сделает в лучшем виде! А ты вот что, расскажи-ка мне пока о том эксперименте… — Вот не давала отчего-то мне покоя ситуация с переходом деда в «аварийный режим».
Я словно чувствовал, что та давняя история каким-то образом связана с фундаментальными принципами функционирования дара, только положенными на некую научную основу. И, возможно, позволить взглянуть на проблему под другим углом. Глядишь, и откроются какие-нибудь новые горизонты и аспекты её применения.
— То долгая история, — попытался отмазаться старик, но я быстро пресёк эти поползновения:
— Мне надо это обязательно услышать, Иван Степаныч! А вдруг твой эксперимент, и новое оружие действительно имеют происхождение из одного источника? И это позволит доработать некоторые «спорные» аспекты его применения?
— Ладно, — согласился дед. — Я ведь именно после этого случая попал в контрразведку, а до этого о службе даже не помышлял…
Февраль 1936 г.
СССР
Москва
Большая аудитория была забита до отказа преподавательским и профессорским составом не только из института, где числился слушателем Иван Чумаков, но и коллегами-учеными из других научных учреждений. Хоть и не зеленые студиозы собрались послушать лекцию (студентов, кстати, тоже хватало), но шум в аудитории стоял изрядный.
Расположившийся за кафедрой профессор Трефилов — пожилой мужчина под семьдесят, не обращая внимания на гул в помещении, с задумчивым видом перебирал бумажки с набросками своего выступления, прилаживая рукой свои седые и растрёпанные жиденькие волосёнки.
Большой плакат, приколотый к меловой доске за его спиной, намалеванный броскими красными чернилами, гласил: «Научный доклад на тему „Эффект длинного времени“. Докладчик: профессор биологических наук Трефилов Б. В.»
В самом дальнем углу верхнего ряда, сидел и оценивающе разглядывал профессора сухощавый чопорный немец с «жестким» взглядом льдисто-голубых глаз — профессор из Германии, прибывший в Москву по «обмену опытом».
И в том же ряду, только в противоположном его «конце» сидел и тихонечко ждал начала выступления студент Чумаков. Он лишь недавно прочел книгу английского писателя-фантаста Герберта Уэллса «Машина времени», и теперь его фанатично интересовало всё, связанное со временем. Возможно, что именно эта лекция профессора Трефилова сумеет пролить свет на множество тайн, связанных с этим четвертым измерением[3].
Профессор, наконец, оторвался от бумаг и бросил беглый взгляд на часы:
— Начнем, товарищи? Я готов.
Дождавшись, когда шум в аудитории немного утихнет, Трефилов начал свое выступление:
— Что же такое время, товарищи? Вопрос, действительно, сложный, философский. Для диалектического материализма, который мы с вами сегодня усердно проповедуем: время — это объективно реальная форма существования движущейся материи, характеризующая последовательность развёртывания материальных процессов. Как сказал товарищ Ленин: «В мире нет ничего, кроме движущейся материи, и движущаяся материя не может двигаться иначе, как в пространстве и во времени», товарищи! Перед тем, как перейти к анализу некоторых наиболее значимых постулатов моей работы, затрагивающих проблему сущности времени, отметим, что наши рассуждения строятся на следующем положении: объективный мир существует, но о его существовании мы узнаём посредством своих ощущений. А степень объективности самих ощущений устанавливается в процессе общения людей и сравнении их личных ощущений друг с другом. Причем, в обозначении реальных предметов люди оперируют образными выражениями. И только после этого возникает единственная реальность, которую можно постигнуть…
Благообразный старичок-профессор с седой «козлиной» бороденкой, сидящий в первом ряду, поправив на носу круглые очки с треснувшей линзой, поднял руку.
— А нельзя ли перейти от чистой философской тарабарщины к конкретным естественным процессам? Мы же все-таки биологи! А то не хочется тащиться домой в полной темноте и по сугробам!
— Но без этого, так сказать, отвлеченного вступления, невозможно будет понять суть моей теории, — виновато разведя руками, произнес Бажен Вячеславович.
Один из моложавых сотрудников института — доцент Сергеев, сидевший рядом со старичком, «приветливо» ему улыбнулся:
— Павел Прокопьич, так вас же никто здесь не держит! По мне — так очень интересное начало!
— Мальчишка! — демонстративно фыркнул старичок, но замолчал.
— Так я продолжу? — обратился к залу Трефилов.
Зал одобрительно «загудел».
— Продолжайте, просим! — выкрикнул Сергеев.
— Итак, мы познаем физический мир через наши ощущения, которые, в свою очередь, обрабатываются нашим мозгом. То есть человек — это своего рода регистратор физической реальности нашего мира, одной из составляющих которого является и само время! Так какой же такой биолого-физический механизм в нашем мозгу вызывает ощущение течения времени? Не является ли время некоей самостоятельной субстанцией? Не является ли наш мозг неким механизмом, с помощью которого возможна корреляция с субстанцией времени?
— Эти вопросы задаются еще со времен древних философов Аристотеля и Демокрита, — выкрикнул с места старичок-профессор, — но ответов на них до сих пор нет!
— Да-да, я понимаю… — кивнул Трефилов. — Но хочу привести один пример. Допустим, вы спите… Нет! Находитесь в анабиозе! Все процессы вашего организма замедлены настолько, насколько это в принципе возможно. Заметите ли вы в этот момент течение времени? Сможете ли вы с какой-нибудь, пусть и огромной погрешностью, определить продолжительность этого состояния?
